— Но ведь ты же вернулся, — заметил Макс.
Хаим на минуту остановился, повернулся к приятелю, подставив лицо солнечным лучам, врывающимся в комнату через распахнутое настежь окно.
— Не понимаю, не расслышал.
— Ты-то вернулся, — повторил Макс.
— Ну, разумеется, вот я перед тобой стою.
— А почему?
— Что — почему?
— Почему вернулся? Вот уже четверть часа, как ты толкуешь о том, чего насмотрелся в Америке…
— Ну, так это понятно. Я вернулся, потому что я не американец. Я восхищен страной, но не чувствую себя ее гражданином.
— Почему?
— Потому что я поляк, — ответил Хаим, приглаживая густые светлые волосы, чуть длинноватые для его массивного мужского лица.
— Ты еврей.
— В Америке на это никто не обращает внимания, — ответил, смеясь, Хаим.
— Знаю, — пробурчал Макс. — Значит, ты тем более не должен был возвращаться.
— Так или иначе, Макс, мы все возвращаемся, — заметил Хаим.
Макс встал со стула, подошел к окну. Оперся локтями о широкий подоконник, высунул голову наружу. По Краковскому Предместью ехали не торопясь двое конных жандармов, за ними на дрожках — молодой чиновник привлекательной наружности в нарядном мундире.
— Ну хорошо, а вот твое общество, о котором ты упоминал, — Макс уселся на подоконнике, опираясь одной ногой о пол, — это что такое?
— Жалкое зрелище, — фыркнул Хаим, — но платят пока прилично.
— Что собираются производить?
— То ли бороны, то ли локомотивы — пока неизвестно. — Хаим ударил кулаком по колену. — Собственно, ничего еще не известно. Никто не занимается изучением рынка, и потому неизвестно, какова будет конъюнктура через пять, через десять лет. Неизвестно, каковы будут цены на сталь в ближайшем будущем. И потому мы не знаем, строить ли собственный сталеплавильный завод или не строить. Никто не сообщит, будет война или не будет, и потому неизвестно, устанавливать ли портальные и другие тяжелые краны или не устанавливать. Не предскажешь также, что выдумают немцы насчет станков, и потому неизвестно, вкладывать деньги в обучение рабочих или оставить все как есть, рассчитывая лишь на силу их мышц, но не на разум. Известно только одно: никто в правлении не имеет о промышленности ни малейшего представления вкупе со мной, их главным советником. — Хаим расхохотался и хохотал долго, здоровый, сильный, загорелый на теннисных кортах мужчина. — Я изучал философию в Варшаве, потом общественные науки за океаном, откуда ж мне, черт возьми, знать, придумают ли немцы новый станок, к тому же, признаюсь тебе, Макс, ни одного станка я за всю жизнь не видал, понятия не имею, как изучается спрос на рынке, и не представляю себе конъюнктуру ни теперь, ни в будущем.
Хаим смеялся все громче. Макс стал ему вторить.
— Как же тогда получилось, что тебя взяли? — спросил он, переставая смеяться.
— Долго рассказывать, — отозвался Хаим, вытирая глаза. — Все решили две бумажки. Первая — диплом Йельского университета, вторая — характеристика, какую мне дал Хайман Коллеман из Фонда Вандербильдта, который по просьбе моего руководителя беседовал со мной битых два часа. Мы затронули вопрос о структуре компании, не помню точно — какой, кажется, «Стандардойл». Откровенно говоря, эта вторая бумажка все и решила.
— Акционеры — поляки? — спросил Макс.
— Исключительно, — вновь рассмеявшись, подтвердил Хаим.
Макс спрыгнул с подоконника и подошел к столу, на котором лежали книги. Взял одну из них, полистал.