В Дартмуте они прожили месяц, потом на неделю отправились в Лондон, а в сентябре — в Шотландию. Попали на сквернейшую погоду. Началась уже осень. Было холодно. В Данфермлине они купили толстые свитеры, которые пахли деревенской шерстью, и накидки, хотя дождя еще не было. И отправились на север, в Айвернисс. Остановились в трактире, где правила всем почти двухметровая баба, которая без устали, с хрипотцой повторяла:
— Воздух у нас свежий и здоровый, насморк и геморрой тут к вам не привяжутся, как там у них, в этой дурацкой Англии.
Дженет обучила Макса трем или четырем песенкам, и они исполняли их дуэтом. Однажды за завтраком к ним подошла пожилая дама, русская, она поселилась в комнате напротив, и сказала, что для нее было бы большой радостью попеть вместе с ними, и что она знает «Ярмарку в Скарборо», и что в Айвернисс попала из Норвегии, но, к сожалению, на следующий же день дама заболела гриппом, и ничего из этого не вышло.
Дженет раскладывала пасьянсы, а Макс в это время трудился над своим трактатом, исписав уже несколько тетрадок.
Однажды вечером, после солнечного, но прохладного дня, они сидели, поужинав, в комнате, в которой поселились на этот раз вместе, Макс читал ей описание встречи Иоахима фон Арнима с Амадеем Гофманом: «До сих пор они были знакомы только по произведениям. Гофман уже прочитал «Хранителей короны» — апологию немецкого мистицизма и тевтонского духа на примере династии Гогенштауфенов — и вдруг увидел перед собой тщедушного поэта, от которого веет плесенью старинных юнкерских усадеб, человека мягкого, сверх меры утонченного, последнего представителя расы с арменоидным черепом, прямую противоположность Бальдуру фон Эмсу или, скажем, Арнольду Гогенштауфену, Арним же увидел язвительного сорокалетнего мужчину, в котором сарказм снедал душу, как подагра сжирает тело, мудрого философа, чей мощный интеллект возбуждал страх. Что Арним знал о Гофмане? Наверняка меньше, чем Гофман об Арниме. Весьма вероятно, что он прочитал «Фантазии в духе Калло» и не прочитал «Житейские воззрения кота Мурра» — самое выдающееся произведение, которое создала немецкая словесность после «Фауста». Неважно, что знакомы они были лишь по книгам, важно, что подметили, наблюдая друг за другом на террасе берлинского кафе. Худощавый аристократ, вытирающий потные ладони надушенным платком с вышитой наверняка монограммой — кабан, меч и топор, — и плебей из Средней Германии, в ту пору капельмейстер театрального оркестра в Бамберге. Уязвленное высокомерие с одной стороны и презрительное равнодушие с другой. Кто из них заговорил первым в тот солнечный полдень?» Макс зачеркнул «солнечный полдень» и написал сверху «душный вечер». «Был ли подан им кофе? Если да, то Арним берет микроскопическую чашечку в бледные тонкие пальцы и подносит торопливым движением к столь же бледным и узким губам. Его тело отзывается дрожью на действительность, и Гофман это видит (какая свинья написала, что Арним был красивым, здоровым и счастливым человеком?). Арним говорит: «Мне так хочется познакомиться с вами, чтобы обнять вас. Всей моей несчастной душою я жаждал этой встречи!» Гофман не отвечает. Молчит, улыбаясь с доброжелательной издевкой. Арним говорит что-то еще и покрывается испариной. И уже сожалеет о встрече. Он бледнее обычного. Понурый и беспокойный». Макс вычеркнул «беспокойный», написал сверху «безутешный», затем, поразмыслив, вычеркнул и это. Подняв голову, спросил:
— Дженет, что делаешь?
— Раскладываю «часы», — ответила она, лежа на большой двуспальной кровати и не поворачиваясь в его сторону.
— Сошелся?
— Я только начала.
Макс с прилипшей к губе папироской вновь схватил «паркер» с золотым пером и крупными буквами тут же к неоконченному тексту приписал: «Каков был Арним? Безутешен? Испуган? Беспокоен?»
Он подошел к окну и, отдернув занавеску, глянул вниз. Узкая, мощенная светлой брусчаткой улица, каждые тридцать-сорок метров — фонарь. Запах рыбы, хотя окна закрыты.
— Дженет, что за пасьянс? — вновь поинтересовался он.
— Называется «часы».
— Сходится?
— Он сходится редко.
Макс вновь подошел к столу и, не присаживаясь, держа «паркер» в руке, каллиграфическим почерком вывел: «А может, равнодушный? Может, все-таки равнодушный?» Загасил в пепельнице окурок и перечеркнул описание встречи.
— Очень ты мне нравишься в этом костюмчике, — сказал он. — Мы купили его в Лондоне, на Хемптоне, правда?
— Что ты сказал? — переспросила она, поворачиваясь к нему и подминая карты.
— Ничего, ничего, — ответил он, упираясь руками в стол.