Ранней весной 1919 года Добрармия, обросшая уже кубанскими и донскими казаками, новыми добровольцами, беженцами из центральной России, дезертирами из Красной Армии, бандами уголовников, отрядами кабардинских, текинских, балкарских ханов и князьков и другой всевозможной сволочью, как выражались юнкера, ударила широким фронтом от Дона до Днепра на Москву. Кончился романтизм ледового похода и отчаянных рейдов, началась методическая, нормальная война, которая велась с помощью танков, самолетов, тяжелой артиллерии. Большевики, разбитые, дезорганизованные, видящие всюду измену, отступали в беспорядке, бросая оружие и амуницию. Армия под началом Деникина, теперь уже главковерха, была велика, разнородна, хорошо вооружена, снабжалась союзниками, чьи суда всю зиму подвозили в черноморские порты продовольствие, лекарства, оружие. Добровольцы слились с армией. Стали одним из ее элементов. Но, отдавая себе отчет в своем значении и боевой ценности, с презрением посматривали на прочие формирования, в особенности на казаков, которые платили им той же монетой. Армия была разнородна, именно поэтому ее раздирали амбиции, эмоции и партикуляризм. Одного хотели кавказские князья, другого — казаки, совсем иные желания были у дезертиров, и ничего похожего у уголовников и авантюристов. И хотя офицерские полки были в меньшинстве, Деникин и его штаб отдавали себе отчет в том, что именно они стержень армии, единственный ее постоянный элемент. Кроме того, программа командования полностью совпадала с индивидуальной программой каждого юнкера и кадета. Разгромить красных, взять Москву, вырезать большевиков, эсеров, анархистов, всех сторонников парламентаризма, демократов и либералов, восстановить самодержавие, введя, быть может, на переходный период военную диктатуру. Никаких переговоров и политических компромиссов. Не может быть и речи о земельной реформе и национализации капитала. Фабрикант возвращается на фабрику, помещик — в усадьбу, конец русскому духовному разладу, конец интеллигентским колебаниям. Народ — стихия грозная: либо вы над ним властвуете, либо он вас пожирает.
Что же Станкевич? Маршировал днем и ночью, в снег, мороз, дождь, в метель и зной. Маршировал, печатая шаг, твердо ставя ногу, носком немного внутрь, и подаваясь корпусом вперед, с неразлучной винтовкой, болтавшейся за спиной. Он был, пожалуй, одним из самых пожилых добровольцев, но не уступал молодым ни на марше, ни в бою. Он мало изменился. Не похудел, а тот жирок, что откладывался кое-где в течение последних двадцати лет, превратился в мышцы. Он всегда был костистым и рослым, а теперь стал похож на шкаф. Солнце и ветер опалили кожу, массивное лицо, изборожденное глубокими морщинами, было, казалось, сплетено из ремней, подстриженные ежиком жесткие, как щетина, волосы напоминали текинскую шапочку. Все в нем дышало решимостью и силой, даже вульгарностью, чего в молодости не было. Взгляд был тяжелый и неприятный, толстая шея наводила на мысль о бычьей свирепости. Когда-то большие, но красивые руки превратились в лопаты, густо поросли волосом.
Однажды, маршируя через очередную станицу, он посмотрел на себя в зеркало в белой изящной раме, выброшенное из хаты какого-то иногородца, похитившего его, вероятно, некогда в помещичьей усадьбе, посмотрел и гнусно выругался: из зеркала на него глянула мрачная апоплексическая харя.
— Ну и ну, — проворчал он, — ряха как у будочника.
Он старался быть все время в хорошей форме, чего прежде никогда не делал. Прежде он был здоров, и точка. Теперь осознавал: у возраста есть свои законы и то, что молодым дается без труда, он может достичь, лишь рационально расходуя силы. Вместе с мягкостью он выработал экономность движений и шел слегка наклонясь вперед, держа тело под углом. Каждый день внимательно осматривал ступни ног. В станицах и хуторах смазывал их жиром или салом и не набивал поэтому мозолей — источника мучений всех офицеров. При первой же возможности стирал портянки и сушил их на солнце или на ветру. Еще в начале кампании ему удалось купить в москательной лавочке две бутылки скипидара, и он каждый раз натирал тело, стоило почувствовать озноб или приближение насморка. Водку пил только во время еды, и то понемногу, курение ограничил несколькими папиросами в день. Он старался, если была хоть малейшая возможность, уснуть и научился засыпать мгновенно в пятнадцатиминутные привалы. Однажды заснул даже в цепи, во время перекура, когда атаковали позиции большевистских пулеметов.