Юноша откинул край брезента, правая нога была обмотана кровавыми тряпками.
— Осколок гранаты, — сказал он, — разодрало от колена до паха.
Станкевич усмехнулся:
— До свадьбы заживет.
Молодой человек закрыл глаза. Станкевич покивал головой и, не глядя на раненого, повторил по-польски:
— До свадьбы заживет. — И тут же оживился: — Так говорила в детстве моя мать, когда я показывал ей свои синяки и царапины.
— Что мы тут делаем? — спросил офицерик таким тоном, словно только что пробудился от глубокого сна.
Но Станкевич не ответил, вслушиваясь в нахлынувшие воспоминания. Лишь минуту спустя бросил на юношу рассеянный взгляд:
— Вы, кажется, о чем-то спрашивали?
— Что мы тут делаем, полковник? Здесь, в этой степи?
— Воюем.
— Так. А за что?
Казак хлестнул кнутом лошадь, та пошла рысью; поправив шапку, он запел во весь голос, то и дело обрывая фразу, которую только что старательно вывел.
— Заткнись! — крикнул Станкевич. — Сволочь…
Казак смолк, но не сразу, а так, словно песенка все еще булькала в глотке независимо от его воли.
— Оставьте его, он мне не мешает, — сказал юноша и, посмотрев внимательно на Станкевича, добавил: — Так вы тоже поляк?
— Да, и не единственный в этой армии, — ответил с раздражением Станкевич. Помолчав, добавил: — Нет, не поляк. Родители были поляками. Впрочем, неважно…
— Может, и было неважно, да теперь все изменилось. В Польше создан, говорят, какой-то Регентский совет. Есть своя армия. Появился шанс на независимость.
— Ну и что?
Юноша заслонил глаза рукой, его вновь трясла лихорадка. Гудя, пронесся в пыли открытый «даймлер» с генералом в очках, тот сидел выпрямившись, скрестив руки на трости.
Поднялась туча пыли, накрывая дорогу. Кони, фыркая, замедлили шаг. Возница стеганул по крупам, но это не дало результата: лошади лишь для виду пробежали немного рысью. Ветер поутих, и сухости как бы поубавилось. Метрах в сорока впереди шел отряд кадетов.
— Что мы делаем здесь, полковник? — вновь спросил юноша.
— Связан ли ваш вопрос с Польшей? Точней сказать, с этим, как вы определили, шансом на независимость?
— Не знаю, не знаю…
— На него вы должны ответить себе сами. Армия, в которой вы служите, называется добровольческой и таковой является в действительности. Что же до меня, то, видите ли, поручик, я офицер, кадровый офицер, и война — моя профессия. Ничего иного делать в данный момент я не умею, а не делать в этой стране ничего — значит погибнуть, что не является, впрочем, худшим выходом из положения. Но пока есть еще возможность пожить, стоит воспользоваться.
— Но ведь это не имеет смысла!
— Что именно?
— То, что делаем мы, поляки, — и с той, и с этой стороны.
— Я не являюсь, поручик, вашим непосредственным начальником, но, думаю, вы сами отдаете себе отчет, что…
— Знаю, знаю! — крикнул в сердцах юноша, нервно перебирая пальцами край брезента.
— В принципе я с вами согласен, — произнес Станкевич, доставая портсигар. — Это столь же бессмысленно, как и все остальное. Кажется, у молодежи это сейчас в моде: отрицать все на свете, но я говорю это не потому, что следую моде, а потому, что думаю так на самом деле, вдобавок не первый день. Вы, разумеется, могли оказаться на стороне красных, могли торчать в немецком окопе или во французском, по другую линию фронта, могли кутить сейчас где-нибудь в Вене или маршировать в легионах Пилсудского, могли, разумеется, вообще не маршировать, а сидеть в своей квартире в Москве, или в Киеве, или там, где вы ее изволите иметь, хрупать сухари, запивать их водой и ждать чуда или же, наоборот, работать в каком-нибудь комитете во имя такой или этакой идеи. Что тоже было бы столь же бессмысленно, как и то, что вы делаете сейчас. Сколь ни печально, нам не повлиять на ход событий, потому я советую вам не морочить себе голову, а подумать о ноге. Без Польши жить можно, без ноги — труднее.
По некрасивому, но одухотворенному лицу пробежала тень скорбной тоски. На высоком бледном лбу выступили капли пота, юноша сдвинул брезент, оставив закрытой лишь раненую ногу. Станкевич понял: хоть и жарко, не хочет демонстрировать свое кровавое тряпье. Эта деликатность его растрогала. И подумал: хорошо бы юноше сказать что-нибудь утешительное, что-нибудь такое, что бы его успокоило, но, во-первых, ничего не приходило в голову, во-вторых, испытывая к нему уважение, нечто вроде братского чувства, он понял: банальные слова ни к чему. Впрочем, даже банальные не вертелись на языке. Но прерывать разговора не хотелось, и он спросил, сильно ли докучает рана, получил ли он какое-нибудь обезболивающее средство. Юноша ответил, что нога у него одеревенела, он ее не чувствует, а мучают его тошнота и лихорадка. Потом они ехали молча. Солнце шло к закату, стало прохладней. Станкевич некоторое время наблюдал за забавными зверьками, похожими на кроликов, но с длинненькими лисьими мордочками и огромными, как бы улыбающимися глазами. Они дерзко появлялись на краю дороги, стояли столбиками, с интересом наблюдая за проходящей армией.