— Что это за зверюшки? — спросил Станкевич казака, махнув в сторону обочины рукой.
— Сущая дрянь, ваше благородие, — отозвался казак, — мясо у них отдает кошачьим дерьмом.
— Зато хорошенькие, — сказал Станкевич.
— Но не для харча, — бросил казак.
Подпоручик заснул, или, может, так только казалось, он лежал, вытянув руки вдоль туловища, равномерно дыша. Станкевич смочил водой из манерки платок и приложил к его лбу. Молодой человек открыл глаза.
— Спите, спите, — сказал Станкевич, наклоняясь.
— Исключено. — И юноша горько улыбнулся. — Я пытаюсь уснуть вот уже два дня.
— Может, папиросу?
— Нет, спасибо.
Станкевич поскреб свой щетинистый затылок и, все еще склоняясь над юношей, тихо и как бы с усилием произнес:
— Знаете что, поручик, раз вам так нужна мотивировка, то, я думаю, вы всегда можете себе сказать, что воюете здесь во имя цивилизации и культуры, и тогда вопрос «Что мы тут делаем?» не будет риторическим.
Юноша стиснул скулы, под тонкой кожей проступили узелки мышц, и ответил спокойно, но холодно:
— Шутите, полковник.
— Я был бы последним негодяем, если бы в такую минуту позволил себе шутить с вами. Не знаю, так ли оно на самом деле, но, уверяю вас, я говорю то, что думаю.
— За цивилизацию, за культуру… — буркнул юноша и выпятил красиво очерченные губы. — Нет, это ж смехотворно…
Станкевич отодвинулся от него и, привалившись вновь к стойке, сказал:
— Не понимаю, почему это кажется вам смехотворным.
— Кто борется здесь за цивилизацию? Белые? Офицеры? Кадеты?.. Почему? Потому что говорят по-французски? Потому что чистят ногти? Нет, вы шутите, полковник.
— Вот… вот мы и дошли до сути. Вам кажется, это лишено смысла, потому что вы над этим не размышляли, а цивилизация, культура — это несколько или, может, несколько десятков мелочей, которые людям определенной категории облегчают жизнь. И вы, и я — оба мы относимся именно к этой категории, уж не знаю, к сожалению или к счастью.
— Ну и что ж это такое?
— Как раз то, о чем вы вели речь. Французский, чистые ногти — да, да, это все цивилизация и культура, можно к этому добавить еще две-три детали: вилку, например, следует брать выпуклой стороной вверх, а не вниз, сморкаться в платок, а не в рукав, собак держать для удовольствия, а не только для пользы, залезать на даму не сразу, а предварительно с ней побеседовать, пригласить в театр, сыграть что-нибудь на рояле — в общем, отличать вещи красивые от безобразных и, поелику возможно, окружать себя этими первыми, ну и так далее и так далее. Это как раз то, ради чего мы воюем. Ну, может, еще кое-что другое. Если этого не существует, остается нагой человек, а нагой человек, поручик, — это животное.
— Вы и в самом деле так думаете?
— Да, в самом деле. Хотя смотрю на все как бы со стороны. Я во всем этом и одновременно рядом. Полагаю, что большевички, если победят, произведут тотальный погром всего, к чему мы привыкли и привязались, и на руинах начнут строить то, что уничтожили. От основания, но то же самое. На первый взгляд это абсурд, однако кто знает, может, такая ротация необходима. Истории известны подобные случаи. Может, мы уже вырождаемся, деградируем. Может, все, что достигнуто нами, годится лишь в переплавку.
— Значит, тем более нам нечего здесь искать.
Станкевич пожал плечами, словно желая вновь сказать, что это мало его волнует.
Солнце зашло, и стало холоднее. На небе вспыхнуло сразу несколько звезд. Степь пробудилась, послышался треск кузнечиков, над подводой засновали какие-то птички, на небе обозначился клин диких гусей, летевших к югу. Повеяло бодростью, широтой, закат был удивительный, казалось, небо на западе подсветили прожектором. Солнце обозначает здесь однообразие, подумал Станкевич, стоит ему зайти, и мир становится многоцветным. Он всматривался в горизонт, четко обозначенный, несмотря на сумрак, и очень-очень далекий. Уничтожить это, подумал он, никто не в силах. Кто знает, может, из всего красивого в здешнем краю останется людям только это.