Утром в амбар вошел часовой с винтовкой под мышкой. Он поглядел по сторонам, втянул в легкие приятный запах сена и сказал негромко, но явственно:
— Ну, старик, собирайся, поедешь в штаб.
Окинул взглядом двуколку и подошел к одному из свисающих с балки мешков. Дунул в сжатый кулак и ударил дважды по мешку, затем пнул валявшийся под ногами котел с прогоревшим дном и, обращаясь в сторону чурбака, сказал громче:
— Вставай, пошли!
Выставил винтовку и ткнул изогнувшееся тело стволом в плечо. В ответ — лишь вялое сопротивление, такое же, как от удара по мешку. Он толкнул сильнее, и тело упало на молотильный ток, усеянный щепой и соломой. Часовой наклонился и буркнул, разочарованный:
— Вот те на, такая история! — Он вышел из амбара и крикнул: — Никон, бегом к комиссару, офицер помер!
Полк Ивана Федца был в соответствии с догадкой Станкевича лишь авангардом, главные силы большевиков стояли еще за рекой. Утром Федец получил сообщение, что на станцию Васильевка прибыл бронепоезд с дроздовцами, в связи с чем ему надлежит, немедленно покинув захваченные хутора, отойти обратно за Днепр. Федец выл не меньше часа от ярости, набил морду вестовому, поклялся комиссару Богом, в которого не верил, что устроит в штабе резню, но, разумеется, это был уже не восемнадцатый год, и приказ пришлось выполнять.
Сельчанам оставили несколько десятков трупов, которые следовало как можно скорее закопать, потому что осень была туманная, дождливая и морозов пока не предвиделось. И потому, матерясь не хуже Федца, они принялись за проклятую работу так, как берется за нее мужик, если он на что-то решился. Среди мертвецов были и Станкевич, и Демьянчук. Демьянчука в амбаре за молотилкой нашла соседская девчонка.
Для деревенских возникла некая моральная проблема, которую, возможно, они сразу б и не решили, не возникни дело какого-то Фрола и какой-то Анастасии, которое взволновало всех. Говоря «всех», нельзя сбросить со счета и детей, тащивших тяжелые, мокрые и как бы набухшие от влаги трупы. Да, нелегко приходилось ребятишкам, ноги и руки покойников были скользкими и неподатливыми, но усилия компенсировались замечательной игрой: когда тело валилось с земляного бугра в глубокую яму, разгорался спор на конфеты, резинки для рогаток, на птичьи яйца и на папиросы — ничком бухнется или навзничь.
Так вот, насчет Демьянчука. Тут все было не так просто. Мужики потолковали на перекуре и пришли к выводу, что хотя Демьянчук мужик, конечно, богатый, уважаемый и толковый, но, с другой стороны, нездешний, приблудный, одни говорили — с Урала, другие — с Дона. Одинокий, жена померла, дочка шалавит у Махно — ни найти, ни известить. В церкви почти не бывал; словом, учитывая все это, обиды ему никакой не будет, если и он вместе с остальными, которые, может, даже лучше его, здесь же ляжет в землю.
Бросили его на самый верх и дружно взялись за лопаты, тем более что с реки набежал холодный пронзительный дождь. Офицеров перед похоронами обыскали основательно, но взяли немногое. Хутор был богатый, кулацкие сынки хаживали с бандами, и сапоги, шарф или там зеркальце не производили ни на кого впечатления; хотя и брали кое-что, но, скорее, порядка ради, по привычке.
Станкевича собирались похоронить в чем был. Но в последний момент какая-то девочка позарилась на металлический образок Пресвятой Девы, один из тех, что он взял из вещей матери.
Двумя неделями позже, когда свежую могилу присыпало первым снегом, Димка, деревенский дурачок, поставил на ней крест, но ребятишки его повалили. На следующий день он поставил другой, сделанный из трех прутиков, связанных берестой, и тот простоял до самого лета.
ВОЗВРАЩЕНИЕ
I
— Самое горькое, что может ждать мужчину, — повторил невысокий и коренастый, обращаясь к тому, который сидел в кожаном кресле в углу комнаты. Сказано это было в тот момент, когда темно-зеленый автомобиль бесшумно затормозил перед домом.
В дверях появился молодой человек и, обведя взглядом комнату, заваленную книгами, которые громоздились кипами до потолка, валялись грудами на полу, сказал не слишком громко, но достаточно уверенно, зная, как видно, что его приезда ждут:
— Рогойский!
Произнес спокойно, с легким оттенком превосходства, что при иных обстоятельствах было б, может, незаметно вообще, а сейчас осталось незамеченным, поскольку у тех двоих не было повода вслушиваться в интонацию, вроде естественную, таящую лишь намек на дерзость.