Рогойский кивнул и, повернувшись к столу, спросил:
— Ну а если я отнесусь к предложению генерала без понимания?
Не глядя на Рогойского, молодой человек ответил спокойно, как старший отвечает задиристому подростку:
— Но ведь вы на военной службе, майор.
— Вы там помянули что-то насчет моей популярности в армии?
— Да, я помянул об этом.
— В таком случае, выходит, это приказ?
Офицер отклеился от пола и, забавно ставя ступни носками вовнутрь, на чуть согнутых ногах подошел к окну и поднял поврежденную книжку. Отогнул папиросную бумагу, взглянул на фотографию.
— Это Бунин, — сообщил он, — избранные стихи и рассказы. — Он закрыл книгу и осторожно положил на стол. Припомнив вопрос Рогойского, ответил резче, но все еще спокойно, не как человек, достигший преимущества, а как тот, кого достигнутое не тешит: — Я же вам сказал: будь то приказ, я бы оставил его на столе.
— Но он у вас с собой.
— Нет. — И как бы нехотя присовокупил: — Я редко вожу приказы. Для этого в штабе существуют курьеры.
Рогойский стиснул зубы, окинул быстрым взглядом офицера и подошел к перевернутому шкафчику, откуда вновь извлек бутыль толстого зеленого стекла, вынул пробку, сделал несколько больших глотков, выполоскал рот и выплюнул содержимое на пол. Потом, обойдя груду книг, вытянул стул с распоротым сиденьем, из которого, будто кошачьи усы, торчали две проволоки, и поставил его за спиной офицерика. Сам сел в кресло, стоявшее в темном углу комнаты. Теперь кроме расстояния их разделял еще и полумрак. Через минуту он поднялся, с усилием подтащил массивное кресло к столу — правда, не пытаясь создать впечатление, будто готов усесться, но все же поставил его поближе, чтоб в случае необходимости им воспользоваться. Прикрыл веки, отчего лицо у него стало вдруг какое-то тяжелое, а сам он будто сразу постарел, произнес негромко, однако покорности не прозвучало:
— Я слушаю.
Украина, лето 1919-го. Армии стоят друг против друга уступом. Между ними петляет Днепр, разделяя их не разделяя. Юго-восточный угол — это в основном белые, северо-западный — красные. Все это не столь очевидно, не столь просто, как две параллельные прямые на карте. Штабные работники обеих сторон наносят обстановку неуверенной рукой, понимая нереальность всех этих кружочков, черточек, пунктирных и прямых линий, выпуклых и вогнутых закруглений, позиций и контрпозиций, всех этих великолепных схем, нанесенных цветными карандашами на толстые шелестящие полотнища бумаги.
Эпицентр вальса гражданской войны перемещается на восток от Днепра и вот уже несколько месяцев неумолимо приближается к Москве. Одни считают, что слишком медленно, другие полагают — с угрожающей быстротой. Левое крыло белых отбрасывает армию красных, как нож снежного плуга, на запад. Там их кровавые остатки терзают гайдамаки Вышиванного, Скоропадского, Петлюры и всяких прочих, худших и лучших, выборных или самозваных гетманов.
Мало этого, по южным землям прокатился в ту и в другую стороны стальной поток, прокладывая перед собой железнодорожные линии, мосты, дороги. Да, сталь, организация, агрессия и мастерство. Тощие подагрические генералы с орлиными носами, с высоко подбритыми висками, нередко с моноклем в глазу, тонкие в талии офицеры с лицами румяней яблока, какие бывают у светлокожих людей с льняными волосами. Они регулярно занимаются физическими упражнениями на свежем воздухе, утром, встав с постели, растирают тело влажной рукавицей. Самонадеянные фельдфебели.
Ну, и солдаты — вечно голодная и усталая, однако дисциплинированная серо-зеленая масса — и с ними всадники в остроконечных касках на крупных сытых лошадях, это немцы, они пришли и ушли, грабя, что попадет под руку. Грабя легально, именуя это контрибуцией, провожаемые чувством ненависти, облегчения, порой даже сожаления. После них остается где уткнувшееся стволом в землю орудие, где опрокинутая фура с колесами на резиновом ходу, где танк-амфибия, тронутый первой, несмелой еще ржавчиной, какие-то железнодорожные рельсы, уходящие в никуда, обрывающиеся в степи, устои взорванного моста, каска на обочине пыльного тракта. А трактом прет гайдаматчина в широченных шароварах, с намасленными чубами, прет густо, лавой, стремя к стремени, с гармошкой, с песнями; и когда проходит на рысях эту теперь уже бесполезную и словно пораженную параличом технику, кажется, встречаются две эпохи: та, что была, с той, что еще будет.