К полуночи он добрался до местечка Лубы, завернул на пустую и грязную рыночную площадь, где продремал на фуре до утра. Чуть свет разбудил корчмаря, обменял у него фуру с лошадью, курами и пятью пудами муки на круг колбасы, литр водки и старинные часы в латунном футляре, в десять утра сел в узкоколейку, которая двинулась с черепашьей скоростью на Полтаву.
Около полудня поезд остановила гетманская стража, охотящаяся за евреями, коммунистами, интеллигентами, махновцами и за всякой другой сволочью. Людей выгоняли из вагончиков, разбрасывали багаж, вспарывали узлы в поисках книг, газет, золота и драгоценностей. Обладание любым из этих предметов было с точки зрения вооруженного отряда в высшей степени аморально и достойно порицания. Большая часть из них была пьяна, остальные — под хмельком, но весь отряд в целом выглядел браво и молодцевато. Мелькали шаровары с лампасами, начищенные до блеска юфтевые сапоги. Рожи румяные, самодовольные и веселые. Впрочем, извлеченная из поезда толпа не сулила ничего ни в смысле политики, ни в смысле корысти. Были это в основном местные мужики, садившиеся и выходившие на бесчисленных станциях, перемещавшиеся из хутора в хутор, добиравшиеся то до города, то до местечка в надежде решить свои мелкие мужицкие интересы. Здесь яйца, там масло. Здесь коса, там самогон. Но вооруженные люди не были въедливыми формалистами, не делали из мухи слона и удовлетворились тем, что вываляли в грязи некоего худосочного юношу в очках, от которого разило, по их мнению, интеллигентщиной, хотя молодой человек клялся матерью и отцом, что неграмотный, что не умеет ни писать, ни читать, и в доказательство требовал дать ему газету, где, как он уверял с угрозой в голосе, и в заголовках-то не разберется. Он заткнулся, когда рот ему залепили кровью, хлынувшей из его же разбитого рта, и грязью, в которую его втоптали. Обнаружили также, потехи ради, двух евреев, пожилой умер достойно, бормоча что-то себе под нос, а юноша, доказывая рассматривавшим его с интересом спутникам, что у него все так же, как у других, спустив при этом до колен брюки, хряпнулся на землю перед самым входом в вокзальчик с простреленной головой. Трое блюстителей порядка занялись какой-то молодицей, потащив ее в ближние кусты, в то время как двое других вступили в беседу с ее мужем на абстрактные, надо полагать, и далекие от действительности темы, потому что мужичок то и дело надевал и снимал свою войлочную, обшитую барашком шапку, что являлось прямым признаком концентрации мысли.
Остальные молодцы расселись на платформе, пили сырые яйца, заедая их черным хлебом. Самый молодой и самый пьяный гарцевал на коне, радостно сыпя разнообразной, не повторяющейся ни в одном слове матерщиной. Именно он разглядел в окне последнего вагончика Рогойского, который сидел там, положив ноги на противоположную скамейку. Указал на него «провиднику», и минуту спустя в вагон вошли трое. Первый был дородный и рослый — блестящий образчик украинца с чудесным, нигде более не встречаемым цветом кожи: смесь смуглой бледности с шоколадным загаром, словно на картинах Джотто или делла Франчески; соединение здоровья и силы с абсолютным отсутствием человеческого достоинства, смешение примитивизма с безошибочным ощущением звука, цвета и формы, мешанина фантазии с приземленностью и с не знающей удержу жадностью к чужому и удивительным пренебрежением ко всему собственному. Он глянул на Рогойского огромными воловьими глазами, тот ответил взглядом спокойным и разящим, как клинок, и украинец, глупый, но бывалый, храбрый, но осторожный, тут же сообразил, что вряд ли это тот, на кого стоит нарываться, что его не зачислишь ни в одну категорию, то есть его нельзя ни расстрелять, ни поиздеваться над ним, да и не заметить тоже нельзя, иначе говоря, он проблема, превосходящая его возможности, значит, надо либо подумать, либо посоветоваться. Но если думать, то когда, а если советоваться, то с кем, чтоб их всех черти!.. поскольку те двое за его спиной так же беспомощны, как он сам.