— Третий, — отозвался Рогойский на новое предложение Сейкена.
Слева примчалась на рысях кавалькада всадников с генералом во главе, который сидел в седле слегка набок, сливаясь с лошадью в единое целое.
— Полковник Бабкин, — прокричал он, — чего вы, черт вас дери, тут застряли? Немедленно отходите! — и круто повернул коня, выбросив вверх для равновесия правую руку со свисающей с кисти нагайкой.
Вслед за всадниками, которые, мчась во весь опор, исчезли в жерле насупленного предвечерья, пролетело еще четыре тачанки. Одна из них остановилась, и молодой офицер с длинными льняными волосами, развевающимися на ветру, заверещал:
— Сматываться, господа, сматываться! Тут вы уже ничего не дождетесь! Могу обеспечить только отход. — И рассмеялся, обнажив черные зубы, отчего голова его сделалась похожа на голову насекомого.
— Назаров прав, — зашипел Сейкен. — Это уже не геройство, это дурь, это…
Но его речь покрыло стрекотание пулеметов, полоснувших по первой шеренге красных. Теперь и те ответили выстрелами. Секунду спустя вскочили и, поддержанные огнем второй линии, пробежали несколько метров.
— Давай ленту! — крикнул темноголовый красавец в коротком полушубке, отведя назад одну руку и любовно поглаживая другой ствол пулемета.
— Последняя, — предупредил человек с окровавленной повязкой на голове, подавая ему хрустящую змею патронной ленты, — последняя, Митька!
Мортира ухнула еще разок, но затем умолкла, и на баррикаду вернулся один из юношей, заливаясь истерическим смехом, перешедшим в долгое страстное детское рыдание.
Рогойский повернулся на бок, сунул руку в карман шинели и извлек портсигар. Открыл, подсунул Сейкену.
— Хватит паясничать! — рявкнул Сейкен. Приблизил свое лицо к лицу Рогойского и сказал: — У меня две добрых лошади, их сторожит Ефимыч. Накормленные, напоенные, оседланные, полверсты отсюда, в рощице, у ручейка. Послезавтра будем в порту. Это не дезертирство, это веление разума.
Рогойский закурил папиросу, затянулся и с папиросой в зубах уставился в землю, перебирая пальцами забрызганные грязью короткие стебельки травы. Он изменился, однако не так, как остальные. Был грязен, отощал, но такими были все. Его тело отличалось особой конструкцией: там мало что можно было испортить. Кожа плотная, эластичная, смуглая, на ней почти не появлялись прыщи, нарывы и фурункулы. Она была биологически столь нейтральна, что к ней не прилипала даже чесотка. Кто наблюдал, как он обнажает в смехе зубы, тот не сомневался, что они выпадут лишь после смерти. Шевелюру он сбрил, едва заприметил вшей в волосах товарищей. В системе почти звериных мышц и гибких костей, стянутых мощными сухожилиями, ничто не могло само по себе сломаться, вывихнуться или растянуться. Похудев, он стал интереснее, а его слишком широкое и полноватое лицо приобрело черты благородства.
После Черкасс он редко улыбался, шутил или дурачился, но то была не печаль, а напряженность и сосредоточенность. Изнутри его освещал некий пламень, который ни в коем случае нельзя было считать банальным внутренним огоньком или лучом надежды. Он был спокоен, уверен в себе, но уже не так неуживчив и дерзок. Был похож на жреца какого-то монашеского ордена, где четки — пулеметная лента, молитвы — ритуал команд и приказов, Господь Бог куда-то запропастился, а Евангелие съели черти, но то была служба необъяснимому, поклонение абсолюту.
Он выплюнул окурок, перевернулся на живот, дыхнул на ладонь, чтоб согрелась, обхватил рукоятку маузера. Приложился щекой к холодной, скользкой стали и выстрелил, но на этот раз результат не соответствовал действию, и единственным эффектом был глухой щелчок, тут же потонувший в вихре прочих звуков.
— Осечка, — констатировал он и толкнул локтем Сейкена. Вобрав голову в сильные покатые плечи, тот сидел с ним рядом. Но Сейкен не отреагировал, и тогда Рогойский повторил громче: — Осечка! — таким тоном, словно факт, что он стрелял впустую, был ему столь же приятен, как и предыдущие удачные выстрелы.
Он потянулся к подсумку и бросил взгляд на Сейкена. Тот сидел все так же на корточках, привалясь теперь к двум связанным вместе дышлам, упертым одним концом в груду узлов, а другим — в землю.