— Вадим! — прошептал он, и неуверенность, с какой было произнесено имя, его самого удивила, а потому напугала.
Сейкен не ответил: рот оскален в зловещей усмешке, один глаз навыкате, над другим — едва приметная дырочка. Рогойский провел пальцем по лицу — еще теплое, но, вне всякого сомнения, уже лицо трупа. Из сгустившихся сумерек выплыла фигура полковника Бабкина с обритым наголо черепом. Он повернулся спиной к наступающим морякам и, разведя руками в жесте отчаяния и бессилия, двинулся к танкетке. Защитников оставалось совсем немного, только что отъехали две повозки с людьми, готовилась к эвакуации третья с погруженным на нее пулеметом, он теперь стал лишним: кончились патроны. Черный, как дьявол, хохол подогнал несколько оседланных лошадей. Офицеры вскакивали в седла, уходили наметом в степь. Остался один пулемет на тачанке, на которой подъехал к баррикаде щерящий зубы, похожий на призрак Назаров.
— Что делаем, господин майор? — спросил Рогойского пожилой седой офицер с бледным, как бы помятым лицом.
— Разумеется, сматываемся, — ответил Рогойский, — только не сейчас. Красные вроде бы поутихли. Хочется полюбоваться на их хари вблизи. Подпустим две первые шеренги и положим перед баррикадой, а потом, увы, adieu. Скажите Назарову, чтоб взял на тачанку двоих. Он уедет последним. — И, уже не оборачиваясь, глядя прямо перед собой, слегка подавшись вперед, пробурчал: — Что ж, Вадим, ты не пожелал досмотреть спектакль до конца.
Полчаса спустя, когда жухлую траву перед баррикадой белых усеяли тела матросов Черноморского флота, а задние шеренги оказались достаточно далеко, чтоб можно было эвакуироваться в сравнительно безопасных условиях, и вместе с тем довольно близко, чтоб медлить, Рогойский созвал всех, усадил на повозки и на дюжину лошадей, по два на каждую, поцеловал Сейкена в холодную и уже окостеневшую щеку и ускакал, провожаемый беспорядочной пальбой красных, разочарованных этим их отходом. Спустился мрак, и одновременно полил холодный, мерзкий дождь.
Несколько часов спустя, посреди ночи, они наткнулись на блуждающий в степи небольшой отряд большевиков, этой встречей явно озадаченных. Хлопнула граната, и лошадь, на которой сидел вместе со своим коноводом Рогойский, встала на дыбы, заржала и повалилась на бок, подминая обоих всадников. Коновод тотчас вскочил, подхватывая обеими руками вывалившиеся из нутра серо-белые кишки, так мужики подхватывают посыпавшееся из распоротого мешка зерно, и, качаясь из стороны в сторону, но не так, как пьяный, а как человек, не решивший еще, куда направиться, пошел вперед — однако не в том направлении, в каком удирал отряд, частью которого он до сих пор являлся. Большевики, как внезапно появились, так же внезапно исчезли, все еще изумленные и не пришедшие в себя после того, что случилось. Единственным доказательством стычки были бьющаяся в агонии лошадь и мускулистое скрюченное тело майора Рогойского. На все ушло секунд сорок, не более минуты. Ночь, как бездна, всосала в себя и грохот гранаты, и внезапную короткую вспышку.
Из мрака вынырнула, преодолевая сопротивление вязкого грунта мотором в пятьдесят лошадиных сил, светло-бежевая «ланча», открытая, длинная и элегантная, похожая на дикого гуся в полете, с серебристой никелировкой, вся какая-то безукоризненно чистая в этом простирающемся вокруг царстве грязи, несущая в себе, около себя и над собой ощущение независимости и мечты. На пустынных и плоских пространствах, которые она преодолевала, машина была явлением поэтическим. Она проскользнула мимо подводы с задранным вверх дышлом, мимо трупа мужчины с распоротым животом, простертого на петляющем среди ковыля тракте. Метров через двадцать, когда машина поравнялась с павшей лошадью, молодой элегантный мужчина, один из трех, сидящих в «ланче», произнес с оживлением, указывая вправо худой длинной ладонью в черной перчатке:
— Погоны!
Старик генерал, упрятавший голову в воротник шинели, тихо отозвался:
— В таком случае прошу остановиться.
Молодой человек сделал жест рукой и, наклонив голову, стал что-то объяснять, но старик столь же тихо, сколь решительно, повторил:
— Прошу остановиться и проверить. Если убит, забрать документы, письма, фотографии — все, что у него есть.
Офицер состроил обиженную гримасу и, перегнувшись вперед, ткнул кончиками пальцев шофера в спину. Ловко спрыгнул с тормозящей «ланчи» и подошел к скрюченному телу с закинутой за голову рукой и прижатыми к груди ногами. Он присел, отбросив полы элегантного, шитого в талию френча, и стал обшаривать карманы. Извлек дешевый жестяной портсигар, какими пользовались в царской армии, грязный носовой платок, перочинный нож. Ему было никак не добраться до внутреннего кармана шинели, и потому, посильней дернув лежащего, он перевернул его на спину. Мужчина застонал и шевельнул рукой. Офицер отскочил, вытирая руки о френч, словно прикоснулся к прокаженному. Лежащий застонал снова, после чего жадно втянул в себя воздух и посмотрел на офицерика осмысленным взглядом. Тот, смешавшись и не очень себе представляя, что теперь делать и как себя вести, буркнул на всякий случай: «Простите». Лежащий глядел в небо, тяжело дыша. В двух-трех шагах от него стоял офицерик, сбоку на траве валялись извлеченные из карманов вещи. Через полминуты незнакомец сел, а офицерик вновь буркнул: «Простите».