— Ничего страшного, — отозвался человек. Голос у него был хрипловат, но говорил он вполне нормально. — Скажите, я не ранен?
— Об этом мне следовало бы спросить у вас, — ответил офицерик и глянул на старика генерала, сидевшего в автомобиле, не отрывая взгляда от горизонта, после чего, поправив лихо сползшую на ухо фуражку, воскликнул, чтоб скрыть тем самым свое недавнее смятение: — Если вы тут решили соснуть, то выбрали неподходящее место и час, господин майор.
— Дайте-ка руку, — сказал мужчина и протянул широкую загорелую ладонь с длинными пальцами и грязными ногтями.
Офицерик помог ему подняться.
— Спасибо, — буркнул человек и сделал на растопыренных ногах два шага.
Он намеревался сделать еще и третий, но покачнулся и, если б не офицерик, наверняка упал бы. Провел рукой по лицу, тело его свела судорога, затрещали кости. Он сердито вырвал локоть из рук адъютанта и, схватившись руками за голову, постоял так некоторое время, потом задрал полы шинели и осмотрел ноги и живот. Попросил офицерика, чтоб тот взглянул на спину.
— Ни малейших следов крови, господин майор! — воскликнул офицер достаточно громко, чтоб его мог услышать генерал в автомобиле, и вполголоса добавил: — Может, что-то внутри? Вы чувствуете боль?
— Не знаю, — пробурчал человек и шаткой походкой направился к автомобилю. — Майор Рогойский из особого соединения генерала Шкуро.
Старик, не глядя на него, указал головой на разложенное уже откидное сиденье напротив. Адъютант подобрал с земли портсигар, платок и перочинный нож, вскочил в автомобиль и, хлопнув дверцей, так же как и перед этим, вытянутыми вперед пальцами ткнул в широкую спину шофера. Тот выжал сцепление, дал газ, колеса забуксовали на скользкой земле. Автомобиль дернулся, как взбодренный нагайкой конь, и, сползая то влево, то вправо, утопая по спицы в густой жиже, покатился вперед.
Рогойский расселся на мягком сиденье и вытянул ноги, удивленный вместимостью автомобиля. Бездумный взгляд скользил по элегантной отделке машины, отмечая про себя поистине артистическое искусство, с каким были выполнены детали. Он чувствовал себя прилично, только мучил холод, и потому он то и дело запахивал мокрую шинель, которая, по-видимому, растянулась, впитав влагу, потому что полы все больше заходили друг за друга.
В голове шумело, но это ему не докучало, напротив, напоминало приятное похмелье, как легкость и слабое помрачение после бутылки шабли.
Адъютант оказался веселым парнем и говоруном, но то, о чем он болтал, было столь далеко от жизни, что действовало на нервы. Приятный тембр голоса, живые и вместе с тем сдержанные движения, умный взгляд голубых глаз из-за очков — все в хорошем тоне, все естественно, без пафоса и без цинизма, деланного или настоящего. Это было неразрывно связано с поездкой, как рокот мотора, как свист воздуха.
Генерал абсолютно не реагировал на слова молодого человека, тем не менее они его, вероятно, не раздражали, как, впрочем, и не вызывали интереса. В какой-то момент офицерик наклонился к Рогойскому и спросил громко, в расчете на то, что услышит генерал, а движение тела означало, что вопрос предназначается одному только майору, а вовсе не генералу, но при этом вежливость и правила приличия требовали, чтоб разговор не был доверительным:
— Вы, вероятно, полагаете, что первую же ночь в Париже я проведу в объятиях какой-нибудь мидинетки, а то и просто в борделе, правда?
— В самом деле, я так и решил, обдумывая эту проблему, — ответил, поразмыслив, Рогойский.
— О нет! — воскликнул офицерик. — Ничего подобного!
— В самом деле? А мне казалось, что вы из тех, кто не сторонится женщин, чтоб не сказать больше.
— Разумеется, тут вы правы, но дело не в моем отношении к женщинам, а в том, как я проведу первую ночь в Париже.