— Крайне любопытно, как вы ее проведете, — проговорил Рогойский, запахивая на себе шинель.
— А вот представьте себе, просижу на бульварах у Сены, просто так, на скамейке.
— Один?
— Абсолютно один.
— Всю ночь?
— Ну разумеется. От заката до рассвета. В декабрьском парижском тумане, в этой сырости, в которой человек чувствует себя так, словно купается в холодной воде. Тишина, покой, никто в вас не стреляет, никто не бросает бомб, не пытается зарубить шашкой. А утром, где-то около шести, пойду в одно из этих маленьких кафе, где заваривают крепкий ароматный кофе и подают горячие булочки.
Рогойский закрыл глаза. Офицер замолк, но чувствовалось, что ненадолго, что его мысль упорно работала, выискивая в лабиринтах памяти какую-нибудь новую тему, чтоб тут же ее прополоскать в обаятельных волнах красноречия и дилетантизма.
Местность стала меняться, близ дороги замелькали заросли и кусты, в отдалении маячили высокие курганы, автомобиль без ощутимых усилий преодолевал теперь небольшие подъемы. Но ни привлекательности, ни радости в пейзаже не было. Все зависело от света, вернее, от отсутствия света. Низко висело свинцовое небо, и казалось, вот-вот пойдет дождь. Окрестность была пустынна, уже долгое время на горизонте ни малейших признаков жилья. Это действовало угнетающе. В какой-то момент, за гребнем холма, шофер остановил машину и влил в бак содержимое двух больших бидонов, которые он извлек из-под дорожного кофра. Офицерик предложил генералу совершить небольшой моцион, чтоб поразмять кости, но встретил такой взгляд, словно это было равносильно приглашению побарахтаться в пруду или вываляться в луже.
Едва машина тронулась, Рогойский приоткрыл глаза и проговорил так тихо, что офицерику, чтобы услышать, пришлось вновь наклониться к нему:
— Знаете, я размышлял над тем, что вы сказали, и считаю: осуществить полностью это невозможно. Ваш замысел не совсем реален.
— Это почему же?
— Опасаюсь, что в шесть, — пробурчал Рогойский, — булочек еще не бывает. Булочки появляются позднее, где-то около семи-восьми, а то и в девять.
— Вы уверены? — забеспокоился офицерик.
— Мне не доводилось бывать в Париже, — пояснил Рогойский, — но где-то я читал, что выпечка появляется там поздно, к примеру позже, чем в Лондоне.
— Зато она лучше, — махнул рукой офицерик, и неуверенность перемешалась с надеждой.
— Французы не любят рано вставать, — добавил Рогойский. — То ли я это где-то читал, то ли мне кто-то рассказывал… — Он смолк, с изумлением и опаской уставясь на внутренность автомобиля, обитую черной кожей, на никелированные планки, на серебряные вензеля, скрещенные на внутренней стороне дверок, на металлические кружочки с эмблемой завода, изящно вкрапленные в резиновый коврик на полу. Мгновение ему казалось, что он ни с кем не разговаривает, никуда не едет, что просто стоит на обочине и без интереса рассматривает длинный светлый автомобиль, столь контрастирующий с серым пейзажем, автомобиль, в котором двое придвинувшихся друг к другу людей беседуют с оживлением и один из них, тот, что ближе к шоферу, похож на него самого. Рванувшийся вперед автомобиль постепенно исчезает из глаз, словно вонзается в низко висящее небо, но он не жалеет, что среди едущих нет его самого, точно так же как не жалеет, что остался один на открытых холодным ветрам просторах, ибо и там, в этих просторах, его тоже нету. Офицер о чем-то спрашивал, но вопрос не доходил до Рогойского, а может, он просто его проигнорировал, поскольку махнул рукой и с некоторым даже раздражением сказал, развивая тему, которая его не интересовала: — Ну, пойдете в кафе, а после?
Молодой человек откинулся на сиденье и, не обращая внимания на генерала, который не сделал пока ни единого жеста, не поправил шинели, не кашлянул, не потянул носом, а сидел окаменевший, ссутулившийся, с провисшими широкими плечами, — итак, не обращая внимания на генерала и тем самым нарушив правила, им же самим установленные, и поступив, следовательно, наперекор своей натуре, которая этим правилам, не вытекающим, впрочем, из необходимости, долга и ситуации, была до сих пор, как можно полагать, подчинена, молодой человек хватил кулаком по сиденью и помрачнел, как если бы то обстоятельство, что в Париже в шесть утра может не быть булочек, безмерно осложнило его существование здесь, на Украине, и в его гримасе было столько неудовольствия и досады, что это могло бы растрогать самого равнодушного наблюдателя, и Рогойский на это отреагировал, как отреагировал, кажется, и генерал. Пожалуй, это должно было их позабавить, но оба витали мыслями далеко, что исключало сочувствие Рогойского, а тем более генерала. И все-таки Рогойский сказал: