— Ты должен во что бы то ни стало поговорить с Лабиновским. Решишь, разумеется, сам, менять его или нет, по-моему, Лабиновский — это старая калоша. Надо еще подумать о фольварке в Тудорковицах. Пруды шестой год не используются; продать или сдать в аренду? Надо еще…
Она была самоуверенна, говорила громко, тем самым тоном, который еще несколько лет тому назад его забавлял, в обществе друзей приводил в смущение, но никогда не раздражал. Было скорее смешно, чем противно. Теперь же этот бесцветный голос, агрессивный, почти вульгарный, хорошо различаемый вблизи и скверно издали, поскольку в нем отсутствовали оттенки и звучность и расстояние его гасило, показался ему чудовищным. Еще он заметил, что при дневном свете лицо у нее не такое гладкое, на лбу прыщики, а щеки слишком румяные. Ее восхитительная некогда фигура словно осела, плечи опустились к бедрам, на животе, стоит ей сесть и податься вперед, образуется складка, заметная под облегающим платьем. Вскоре он перестал ее слушать. Мыслями был где-то далеко, и, глядя на творог, на разобранную, смятую постель, на крохотные, незнакомые ему чашечки из тонкого фарфора, на зеленый жесткий халат и суконные неуклюжие туфли, которые мешали ходить, он испытывал впечатление, что все это выдумка, нереальность.
В полдень, все еще в ночной рубашке и в халате, он спустился в кабинет и стал просматривать бумаги. Управляющему велел явиться в час. Листал бухгалтерские книги, перебирал квитанции, авансовые письма, векселя, помечая что-то в них плоским химическим карандашом, который то и дело вываливался из пальцев. Через полчаса он встал и принялся разгуливать по кабинету. Стена, четыре шага и двери, затем двери, четыре шага и стена, затем два шага к окну и пять к секретеру, заваленному бумагами, затем снова дверь и четыре шага до стены. Потом он остановился у окна. Сунул руки в огромные, похожие на мешки карманы шлафрока и свесил голову на грудь. Постоял неподвижно минут пять-десять и вдруг, точно что-то припомнив, вышел из кабинета.
Вернулся с миниатюрной греческой амфорой, которая вчера привлекла его внимание. Этой вещи он никак не мог припомнить. Крохотный сосуд, почти полностью умещается в ладони, однако сколько в нем изысканности, какие совершенные пропорции, радующие глаз. Резким взмахом руки он сдвинул бумаги. Некоторые полетели на пол, из картонного ящичка посыпались карточки со столбцами выписанных каллиграфическим почерком цифр. Он поставил амфору на дальний край секретера и, наклонив голову, еще раз оглядел. Затем вынул из ящика несколько тетрадей, положил друг на друга, амфору поставил сверху. Подошел к окну и пошире раздвинул шторы. Сел в кресло, положил руки на стол и опустил на сплетенные ладони подбородок. Еще раз посмотрел на миниатюрный сосуд и безмятежно улыбнулся. Тут вошел управляющий. Явился точно в назначенный час и принес с собой запах мороза и здоровья. Внешность непримечательная — та же, что у всех управляющих, которым под пятьдесят.
Едва переступив порог, тут же затарахтел, расхвастался, пустился объяснять какие-то промахи, сыпал заверениями в верности, клялся, что хозяин ни капельки не постарел, даже наоборот… а уж плечи какие — чистый медведь, как свистнет саблей, сохрани Господи! Кобылка в порядке, не перестоялась, шельма, конюхи ее объезжали. Благодаря предусмотрительности хозяйки кобылку не реквизировали, а вообще-то реквизировали много лошадей. Брали в основном немцы, но и русские тоже несколько штук прихватили. Народ подраспустился, нужна твердая мужская рука. Бродят тут социалисты, агитируют, хотят провести реформу, сукины дети. Пруды как пруды, сейчас зима, замерзли. Два раза был неурожай, два раза уродило. На прошлой неделе хряки подлезли под забор, да и уволокли его в лес целиком, двух штук так и недосчитались, не иначе как мужики их зае. . ., забить бы теперь хоть часть, а остальных — в феврале на ярмарку. Озимые нынче вроде бы хорошо поднялись, ничего не скажешь, да вот плуги затупились, черт их знает, из-за войны, что ли. Дерти пока, слава Богу, хватает, сена даже в избытке. Капусты наквасили, огурчиков насолили. Помещики в округе кто как живет. Недавно пан Пашкевич с паном Дембогурским нанесли хозяйке ответный визит, банк какой-то хотят основать, земский, само собой разумеется. Весной, если Бог даст, телят на сгон отправят…
Он опустил голову и слушал, довольный тем, что самому говорить не приходится, слушал с надеждой, что, может, так оно и кончится, что не придется задавать вопросов, которые могли б оказаться щекотливыми и для него, и для управляющего и вызвали бы по принципу цепной реакции новые вопросы, те в свою очередь ответы, опять вопросы-ответы, и так по кругу, но нет, еще несколько минут, и он сможет сказать: «Хорошо, очень хорошо, спасибо вам, пан Лабиновский, это все». Прозвучит это естественно, и управляющий не найдет в молчании ничего подозрительного, ничего такого, что могло бы угрожать достоинству и независимости их обоих. Успокоенный всем этим, он всматривался в копию явившегося сюда из далекой древности миниатюрного сосуда, кто знает, может, созданного веков тридцать назад, копия сделана безукоризненно, обожгли легкую глину на потребу наивных и жаждущих впечатлений туристов. Вещица обычная, пустяковая, сувенир от поездки на юг, стоит не более, чем скромный обед где-нибудь в таверне, не более, чем бутылка столового вина, может, и меньше, но вся она дышит очарованием. Не это, однако, привлекло его внимание. На амфоре был рисунок, с одной стороны черный на белом фоне, с другой — наоборот, представляющий охоту юноши на оленя. Юный охотник поразительно напоминал мальчика на картине в одесском ресторане. Та же непередаваемая стройность, та же согнутая в колене приподнятая нога, та же резвость и то же самое ощущение бега из ниоткуда в никуда. У юноши с луком за плечами и с полным стрел колчаном на боку было такое же треугольное лицо с равнодушными глазами-миндалинами; разбежавшись, он не бежал, прыгнув над невидимым препятствием, он зависал в воздухе, безвольный и динамичный. Из бездны времен, где он заблудился вместе с охотником, его вызвал настойчивый голос управляющего, который, как ему показалось, задал вопрос и теперь ждал ответа. Теперь, уже совершенно отчетливо, до него донеслись слова: лес, Ренг, рубка, Либерсбах, дерево, тес, деньги. Что значит тес? Что значит Либерсбах? Это наверняка фамилия, довольно забавная. Мгновение спустя ему вспомнился лес в Ренге, даже то место, где перед самой войной в теплый зимний день он подстрелил косулю, мчавшуюся на него прыжками с выражением ужаса и надежды в больших влажных глазах. Завывающие собаки наполнили лес угрюмым реквиемом.