Сунул сигару в пепельницу и, утопив тяжелые полуботинки в теплый пушистый ворс ковра, опустил веки. Он спускался в глубины собственного существа, все ниже и ниже, сходясь и расходясь, как луч света, который, выбрызнув из источника узким пучком, по мере удаления расширяется и охватывает все новые предметы и пространства, чтобы замкнуться в конце концов в сияющем круге и овеществиться в том, что было недавно им вырвано из мрака бездны. Если б не снег за окном, в котором отражалось мерцание раннего месяца, в комнате было б совсем темно.
— В самом деле, так оно тогда и было, иного себе не представишь, разница могла быть лишь в деталях. И если отвлечься от всех этих мелочей, из которых творится история отдельных людей, семей, стран, народов и цивилизаций, то можно принять такой или почти такой ход событий.
Хотя, с другой стороны, молодой человек мог с тем же успехом прибыть из Сербии или из Боснии, даже из Черногории или Семиградья, а то и из Венгрии. Только наверняка он не мог появиться с севера, с востока и с запада. Не прибыл он в эти места, исхлестанный морозным курляндским ветром, опаленный волжским солнцем, нет, он пришел с юга, однако этим югом была не овеянная древностью Эллада, не многолюдная Италия, не изысканная и прекрасная Далмация.
Имя ему могло быть Рог, Рогий или Рогой не по причине воловьего рога, а по названию той местности, где он родился, а может, так звали его отца, деда и прадеда, а те могли и не иметь дела со скотиной, так же как, скажем, не были лесорубами или смолокурами. В Лыне могли прозвать его и Цыганом, мало того, и Вороном и Цыганом одновременно, но тот, кто передал потомкам рассказ, называл его Вороном, может, зная, а может, не зная, что иногда звали его по-другому.
Весьма возможно, что этот человек прибыл весной или летом, что на нем была крестьянская свитка, перехваченная веревкой, и брюки наподобие кальсон, весьма возможно, что он прибыл осенью или зимой и красовался в бараньем полушубке мехом наружу. Одно лишь не вызывает сомнения: этот человек прибыл, ничего при себе не имел, был очень молод и остался. Он был пастухом, точнее, погонщиком, ходил с кнутом или с бичом. Вероятнее всего, прибыл сюда вместе со стадом, иначе ему незачем было забираться в эту холодную и хмурую округу, и, уж вне всякого сомнения, этот скот был не его собственностью; и он пришел наверняка не один, но лишь он один наверняка остался. Очаровал ли его взор здешней красотки? Это, разумеется, как и прочее, не исключено — но малоправдоподобно. Он был бродягой и потому, надо думать, в смысле женских чар закалился. Если, однако, все случилось из-за любви, то отчего же он не поддался чарам в тех краях, где красота женщин не единственное их богатство, а позволил себе увлечься в той стороне, где ни в чем, включая и женскую красоту, нет яркости и обилия? Может, проигрался в карты и не было возможности откупиться, так что его патрон махнул на него рукою?
Может, обуяла его лихорадка, или свалил приступ наследственного сифилиса, или же истерзала балканская разновидность малярии, столь распространенная к югу от Карпат, может, болезнь была не такая уж экзотическая — обычный насморк или местный гриппок? Стоит принять во внимание и несчастный случай, который в общении со скотиной, да еще одичавшей, отнюдь не редкость. Ребра, поломанные внезапным ударом бычьих рогов, рука, вывихнутая оттого, что животное сделало рывок как раз в то мгновение, когда его валили наземь, чтоб заклеймить до или после продажи. Или же неприятная разница во мнениях между ним и деревенским здоровилой после двух кварт арака в сельской корчме? На каком все-таки языке могла быть выражена эта разница во мнениях, чтоб стать вполне понятной и оттого столь неприемлемой для обоих? И отчего это в результате спора молодой мужчина, гоняющий каждый день полудиких быков, пострадал в схватке с представителем малорослого племени, которое с детства снедают ревматизм и болотная лихорадка?
И было ли потом все так, как рассказывал лесник Кузьма: полгода его выхаживала крепостная баба по имени Фекла, как и он, молодая, но замужняя, солдатка, здоровая и крепкая, однако собой образина; или же так, как сообщала доживающая сотню лет на диво бодрая шляхтянка Аделаида Гонсовская из деревни Гонсов, которая утверждала, что женщина эта — крестьянка, жила в фольварке Ренг, иначе говоря, была она свободная, прибыла еще девочкой издалека, может, даже из-под Кобрыня, красивая, как сама Пресвятая Дева, и звали ее Зофья? Или же, как при каждом случае не уставал твердить кузнец Спиридон Бартошевич, она была не деревенская, а городская, аж из Пинска, ходила во всем красном, грешна была и до свадьбы, и после и оттого померла еще в молодые годы.