Так или иначе, то не была ни жгучая брюнетка из-за Карпат, ни стройная и тонкая в талии украинка, ни ширококостная молочно-белая литвинка, а была баба приземистая, широкая в бедрах, круглолицая, вроде и косоглазая — одним словом, из этих краев, такая, а не иная, пусть даже она была из Пинска и напоминала кому-то образ кобрыньской Богородицы. Бесспорных фактов слишком мало и они столь невесомы, что цельной картины ни за что не построишь. Истоки этого рода, хоть и близкие, подернуты мглой, как бывает с рассветом, предшествующим знойному дню.
Весной следующего года новоприбывший — Рог, Рогий или Рогой, — прозванный местными жителями Вороном, еще изможденный и слабый, провалявшись полгода на сеннике в тесной горенке курной хаты, не слишком нежно попрощался со своей опекуншей, что, принимая во внимание последний вариант ее внешности, вряд ли можно поставить ему в вину, взял бич или кнут и двинулся на восток в направлении Волыни, потом свернул на юг, в сторону подольских взгорий, а полгода спустя вернулся, гоня перед собой несколько коров и быков белой масти, с теми огромными, горизонтально поставленными рогами в полметра, какие увидишь, если поедешь на юго-восток за Плоскирово.
Не исключено, что прав был Спиридон, утверждавший: человек по прозвищу Ворон двинулся не на восток, а прямехонько на юг и вернулся по прошествии года, погоняя не крупных волов, и не белых, а красно-бурых, не добродушных, а злющих, как собаки, тех, что благодаря, худобе, необычайной силе и смекалке — их качествам позавидовала бы и лошадь — годятся как нельзя более для того, чтоб вытаскивать из знаменитой на всю Европу здешней грязи кареты, брички и в особенности еврейские повозки всех назначений. Именно это положило начало его небывалому богатству. Волы белые или красно-бурые, послушные или норовистые, из Подолии или с Тисы, пять голов или пятнадцать — неважно, важно то, что через год или через несколько месяцев человек по прозвищу Ворон вернулся и скотина, которую он пригнал, была уже его собственной.
Где он провел зиму, никто не ведал, зато все, кому было хоть что-то известно на этот счет, все, кто помнил те времена или помнил по крайней мере людей, которые их помнили, да и все врали большего и меньшего калибра, составляющие немыслимые узоры из нитей своей несовершенной памяти, — все они сходились на том, что первую зиму после своего отъезда он провел отнюдь не в Лыне и не в одной из ближних деревень. Как только сошел снег и раскисла та самая знаменитая грязь, он появился вновь, малорослый, худой, черный, раздавшийся в плечах, а женщина, которую все окрестные жители стали рассматривать как его женщину, хотя особых поводов к тому он не подавал, обходясь с ней в публичных местах весьма сдержанно, — так вот, эта молодая женщина, девица или солдатка, красавица или уродка, ходила уже с животом. Она ходила с животом, а он весной вновь отправился то ли на восток, то ли на юг и вновь пригнал то ли дюжину, то ли полдюжины волов, может, белых и огромных, может, мелких и красно-бурых, и, когда он вернулся поздней осенью, где-то после Дня поминовения, женщина показала ему сына, он покивал черной кудлатой головой и буркнул: «Яшка». Так ребенка и назвали.
Стала ли она его женой? По всей видимости, да. Кто, однако, их повенчал? По какому обряду? В каком месте? Этого даже люди с самой буйной фантазией не пытались себе представить и никогда не препирались по этому поводу друг с другом, точно так же как бесспорным было и то, что с женой обходился он круто. Об этом говорили спокойно, без эмоций, философски оценивая неожиданные и непостижимые уму дары провидения, уготованные нам жизнью. Он бил ее дважды в месяц, зато изрядно, как о том сообщали те, кто бивал жен чаще. Он не бил ее весной, летом и осенью, потому что его не было дома, зато зимой трудился от души. Через два года у нее не осталось ни одного целого ребра, а позже, как сообщали иные, она даже ослепла. Лесник Кузьма уверял, что всякую свободную минуту он учил ее кнутом, сготовленным из хвоста бычка-двухлетка. Как бы то ни было, соединяющее их чувство не было чувством Тристана и Изольды, Родриго и Химены, Ромео и Джульетты… так можно до бесконечности. Зато рассказы о деловой сфере не были столь единодушны, как молва о семейной жизни. Правда, сходились все на том, что он был трудолюбив, пронырлив и хитер, что много времени в первые годы посвятил скотине, которой что ни год он пригонял все больше, и что затем ту же оборотистость и дальновидность проявил в других делах, которыми занялся. Как бы то ни было, но уже в середине столетия — и это зафиксировано в соответствующих документах и потому, надо полагать, бесспорно — он стал хозяином просторной хаты, где достижения цивилизации и комфорта, как, например, нужник на кирпичном фундаменте, заставляли задыхаться от зависти местных людишек.