— Перестаньте, ради Бога, об этом, пан Игнаций просто оторопь берет, и еще неизвестно…
А то вдруг кто-нибудь шипел иронически:
— Ах, пожалуйста, сударыня, не надо об этом, а то десерт, как лед, застревает в горле.
После той выволочки, какую получило год назад помещичье сословие, оно пребывало в состоянии необычайной, превосходящей все понятия летаргии. Атмосфера была мистическая, то и дело пели песенки о лошадках, солдатиках и знаменах, устраивали в лесу процессии со свечами, закладывали часовенки, ставили кресты, порой на пустырях, и Рогои при этом были не более чем досадной занозой, не камнем преткновения, не проблемой. Но и заноза может вывести из себя, и помещичье негодование через несколько месяцев дошло до точки кипения. У жены старосты Обжиемского произошел коллапс, у пана Самрота обострилась невралгия, у Аполония Пашкевича нарушилась речь, у какого-то помещика произошло еще что-то, и с какой-то барышней тоже случился казус. После устроенного в связи с этими обстоятельствами совещания к важной персоне отправился в темно-зеленом ландо, запряженном шестериком лошадей с кучером в ливрее, пан Порвитт — тощая жердь с английскими манерами, джентльмен, обучавшийся в лучших университетах, — так с похвалой частенько аттестовали аристократических полудурков, понюхавших всяких Оксфордов, Цюрихов, Фрейбургов и Гейдельбергов и создававших вокруг себя специфическую атмосферу: смесь того, чему их недоучили в вышепоименованных заведениях, с природной глупостью — их ограниченность, инфантилизм, аффектация, так же как и невежество, в сочетании с самонадеянностью и спесью — была фирменным блюдом не одного лишь местного общества.
Пан Порвитт был немедленно принят важной персоной, которая усадила его в кресло, угостила сигарой и выслушала просьбу с величайшим вниманием, а были, надо сказать, приведены неоспоримые аргументы, а также выражены некие нюансы и оттенки. Аналитическое чутье пана Порвитта логично сформулировало все это, а ясный, отточенный ум важной персоны, также обучавшейся в заграничном университете, воспринял сказанное с пониманием. Итак, Деймонтовичи — род достойный и старинный, славно сражавшийся с язычниками, у них безукоризненные манеры, такие и при императорском дворе произведут впечатление — владеют этой землей давным-давно. Мало ли что там натворили юнцы, впрочем, с наилучшими намерениями, молодые, увы, молодые, надо им порезвиться, но, в сущности, благороднейшие души. И отчего ж это такая напасть на пана Северина, он и в лес-то ни ногой, разве что за косулей, дед его, кстати, был маршалом шляхты в повяте, ну а помимо всего прочего преемственность цивилизации и культуры, то самое, что отличает нас всех от простого люда и здесь, и в России, независимо от обстоятельств и государственных интересов данного момента, и как же можно нечто такое пресечь, прервать и уничтожить одним росчерком пера, одним решением, быть может в потоке дел до конца не продуманным. И раз уж мы начали об этом предмете, то каких собак там держали, вот, к примеру, та знаменитая сука, двухмастная борзая от Бенцвала и Каллиопы, поехавшая вместе с паном Северином на должность в Седльцы, — это ведь та самая собака, за которую ротмистр Имеретьев предлагал выложить тут же сто рублей, да что это, в самом деле… А еще библиотека в сотни томов, так эти хамы перетащили все в подвал, чтоб щели в парниках конопатить…
Наконец пан Порвитт, высказав все, что намеревался, встал, встала и важная персона, тощий желтый человечек, с носом наподобие серпа, достающим до подбородка и даже ниже, он проводил пана Порвитта до двери, выразив удовольствие коснуться столь волнующих тем, и заверил, что при первом же удобном случае выяснит, что можно тут сделать. Тем все и кончилось.
А Рогои занимались хозяйством, то есть, собственно, занимался Францишек, а Яшка то и дело куда-то пропадал, не только по делам, и возвращался через несколько дней, а то и недель…
Те три года, что Францишек, став землевладельцем, прохозяйничал в хортыньском поместье, прошли для него в каторжном труде, в титанической борьбе с землей, водой, воздухом, и, хотя это были годы не слишком обильные и урожайные, появилась все же надежда, что вся эта безумная работа, как и та, что его еще ожидает, принесет свои плоды.
И ровно через три года после того, как это началось, Яшка, которому было уже давно за тридцать, а по виду можно было дать и больше, пригнал после четырехмесячной отлучки десять светломастных коней, длинногривых, тонконогих, небольших, но стройных и резвых. Отец глянул на лошадей и тут же, безусловно, о чем-то вспомнил, ибо на губах заиграла улыбка, что было редкостью, а такая, может, никогда не появлялась, — печальная улыбка, какой люди философского склада прощаются — скажем — с молодостью или последней любовью. С тем он и проторчал на крыльце пять, а может, пятнадцать минут, хотя Яшка что-то ему втолковывал, стоя внизу и задрав кверху худое, почти черное лицо. Потом Францишек мелкими, быстрыми шажками низкорослого человека сбежал со ступенек, направился к связанным уздечками лошадям, окинул их взглядом, в котором не было уже следа былой растроганности, пощупал лопатки и бабки, подрастрепал гривы, заглянул под хвосты и буркнул, что лошаденки притомились, но что, по всей видимости, здоровые и что можно взять по сорок за штуку и что это в итоге не так уж много.