Наибольшим вниманием, а может, даже любовью, если только это ледяное и бесчувственное сердце способно было любить, одаривал Францишек огород и сад. И они были великолепно ухожены, хоть и невелики по размерам.
Как-то в начале лета вдова старосты — старостиха Обжиемская, дама рослая, задастая, вся в вуалях, перчатках, в бархате и в кружевах, которая, если говорить начистоту, на свой титул имела столько же прав, сколько Францишек на титул князя, но любила, чтоб именно так ее величали, а поскольку люди в округе были доброжелательны, никому и в голову не приходило огорчать ее по пустякам, тем более что Обжиемские, кажется, где-то когда-то… так вот, эта пожилая дама, как бы случайно, как бы мимоходом, заглянула однажды во владения Францишека, чтоб самой убедиться, правдивая ли молва идет о нем, и Францишек, скромно, но прилично одетый, чистенький, выбритый, тощий как щепка, водил ее туда-сюда и показывал помидоры и какой-то особый сорт огурцов и великолепные вишни, уже созревшие, крупные и сладко-терпкие, освежающие в пору зноя, абрикосы и бахчу с дынями и, наконец, какое-то особое сооружение, предназначенное для улавливания солнечного тепла, изготовленное из стекла и досок, все в черно-белых полосах, которое можно было поставить, разобрать и сложить, вмонтировать в металлические каркасы различной величины, и старостиха ничего из этого не поняла, но была возбуждена, а все это напоминало сцену перед битвой под Лейтеном: Обжиемская — высокая и толстая, ни дать ни взять генерал Шверин, а Францишек — тощий и прямой, словно Фридрих Великий. Затем Францишек пригласил ее на чай, хотел угостить пирогом с черешневым вареньем, что было уже, разумеется, абсолютно неприемлемо, и старостиха, изумленная этим приглашением, почти оскорбленная, холодно с ним простилась, а Францишек проводил ее до коляски, пожелал доброго пути и дал какой-то добрый совет касательно копыта ее лошади, которое, по его мнению, усыхало.
В 1885 году внук Францишека Анджей, закончив гимназию у салезианцев, поступил на юридический факультет Юрьевского университета. Однако, проучившись год, отказался и от правоведения, и от науки вообще.
Старик Рогой сформулировал свой вывод коротко: видно, еще рано, может, попозже, — и было непонятно, имеет ли он в виду юный возраст и незрелость молодого человека или краткость изобилующего рытвинами пути всего лишь трех поколений, по которому они шли, скостив повороты, от звериного или даже добиологического состояния к тому уровню, который при наличии доброй воли можно было б назвать человеческим. Лишь недавно из ущелий цивилизации путаной тропинкой устремились они вверх, почти по вертикали одолели крутизну, но до вершины было еще далеко. Может, именно это и подразумевал Францишек и потому не расстроился и не огорчился, а, дав Анджею двести рублей, велел ехать в город, но не в Пинск и не в Брест, а в Варшаву, где, кстати, сам никогда не бывал, и велел присмотреться там к зданиям, к улицам, к людям и обычаям, побывать в ресторанах и кофейнях, походить по театрам, поднахвататься всего, чего возможно, если уж более обстоятельное и полезное образование пришлось ему не по зубам.