Францишек, обшитый по этому поводу известным брестским портным по парижским журналам времен, предшествовавших восстанию 1863 года, являл собой образчик теплой и милой элегантности, отличавшей пожилых мужчин так называемой эпохи прадедов. Он мало говорил, держался прямо, уверенно и проворно передвигался. На вопрос Юлиуша Хальтрейна, читал ли он в последнем научном квартальнике перепечатку статьи профессора Рене об Иммануиле Канте, он ответил, что если память ему не изменяет, то не читал. На что Юлиуш ответил, что наверняка не читал, потому что если б читал, то сразу бы вспомнил, и Францишек спокойно, с улыбкой на темном сухом лице ответил, что и в самом деле, похоже, не читал. Через какое-то время Юлиуш Хальтрейн, а сидели они друг против друга, поставил вопрос относительно связи немецкой философии с Платоном и Аристотелем, и Францишек ответил, что философия его не так уж интересует, что он с большим удовольствием занимается садоводством и у него есть даже мысль организовать в своем имении соответствующие курсы для молодых незамужних крестьянок. На что Хальтрейн сказал, что это прекрасная идея и что он всю жизнь был убежден в преимуществе практики над абстрактной наукой — впрочем, это не соответствовало истине, а было всего лишь светской болтовней, — на что Францишек вновь в свою очередь ответил, что полной убежденности у него на этот счет нет.
Поначалу супружеская жизнь не сулила ничего худого, хотя в преувеличенной учтивости Анджея по отношению к жене ощущался как бы избыток холода. Любая женщина, выйдя смолоду замуж, ожидает проявления множества высоких чувств, целой гаммы поступков, где вежливость, разумеется, не является тем самым, чего она ожидает больше всего. Внешне Анджея упрекнуть было не в чем, но в его отношении к жене даже не слишком искушенный наблюдатель мог бы обнаружить предпосылки будущих неприятностей.
Они поселились в живописной, далекой от населенных мест, окруженной лесами деревне под названием Ренг, в красивой усадьбе, еще бо́льшей, чем хортыньская, и Францишек сделал все возможное, чтобы молодые чувствовали себя легко и свободно. Пока они совершали свадебное путешествие по Германии и Швейцарии, он привез в Ренг архитектора, художников, печников и паркетчиков, и они превратили этот красивый, но пришедший в запустение дом в удобное и комфортабельное жилище.
В начале июля Катажина родила сына, которого назвали Максимилианом, годом позже явилась на свет дочка. В 1888 году Анджея призвали в армию. Под фамилией Рогойский его внесли в списки офицеров-стажеров десятого Ингерманландского гусарского полка. Это был известный полк с хорошими традициями наполеоновских времен, и, вероятно, все три года, а именно такова была длительность этой почетной службы, красота Анджея, его безукоризненные манеры, приятный тембр голоса и безупречное французское произношение служили бы к украшению его части, не будь у него одного досадного недостатка, вернее, черты характера, которая проявилась сразу в самом начале службы и, естественно, по мере ее прохождения расцвела во всей своей неприглядности. Армия, конечно, не приют для святош, мизантропов или отшельников, тем более кавалерия, тем более гусары, которых повсюду в Европе отличают вспыльчивость, темперамент и дерзость. Однако юный Рогойский хватил через край. Его любовь к ссорам и авантюрам перерастала в манию. И это казалось тем более странным, потому что избытка энергии у него не наблюдалось: он был молодым и здоровым мужчиной, казался даже спокойнее своих товарищей — не столь шумный, не столь склонный к забавам, розыгрышам и проказам. Он часто улыбался, но флегматично, то есть сдержанно, улыбался даже тогда, когда его отправляли на гауптвахту или сажали под арест, что с течением времени происходило все чаще. Превосходно воспитанный, холодный и по-своему таинственный, он возбуждал симпатию и интерес. Располагая всегда наличными, что отличало его от прочих офицеров, имеющих имя, знакомства и связи, но отнюдь не средства, умный, хоть, может, и не слишком, в меру начитанный, достаточно сведущий в современных художественных течениях, чтоб не прослыть невеждой, он стал завсегдатаем салонов и любимцем начальства. Во всяком случае, у него не было ничего такого, скажем, на первый взгляд, что могло бы этому воспрепятствовать. И это положение, казалось, его устраивало. Однако если можно, не подвергаясь насмешкам скептиков, утверждать, что в каждом человеке сидят две души, и если считать, по традиции, что первая лучше второй, то у Анджея преобладала, без сомнения, вторая.