Зиму Анджей провел вместе с женой и детьми в Варшаве. Ранней весной Рогойский устроил охоту на вальдшнепов, на которую съехалось с полдюжины окрестных помещиков, а двое даже заночевали в Ренге, беседуя с Анджеем до поздней ночи за коньяком и сигарами на пустые, но принятые в свете и довольно приятные темы.
Летом праздновалось пятилетие Баси, Анджеевой дочки, на праздник прибыло чуть ли не двадцать детей из окрестных поместий.
В ноябре Анджея пригласили на большую охоту на кабанов в имении Хыщи, принадлежавшем Пашкевичам, и здесь, надо сказать, Анджей тоже отличился, свалив метким выстрелом в грудь клыкастого одинца.
Осторожный танец под музыку модерато требовал все более замысловатых фигур, которые сближали, казалось, партнеров друг с другом. Молодые Рогойские не вступили еще, правда, в местный свет, но в то же время никак нельзя было сказать, что они по-прежнему вне общества. Это было как бы подвешенное состояние, весьма волнительное, видимо, для тех, кто его поддерживал. Брались в расчет все нюансы, все двусмысленное и все недоговоренное, и все интерпретировалось, разумеется, не в пользу молодых. К Катажине, которая была, правда, не слишком умна, зато мила, хороша собой и исполнена доброй воли, предъявлялись, как ни странно, более высокие требования, нежели к Анджею, чья гордость, даже спесь в соединении с холодной любезностью возбуждала интерес и придавала, по мнению некоторых, благородство и утонченность всей его фигуре. Дамы считали, что при всей своей суровости он человек таинственный, барышни полагали, что романтичный, а мужчины видели в этом проявление английской культуры.
Как раз в тот момент, когда местное общество пришло к выводу, что молодой Рогойский сдал экзамен не так уж плохо, все их маневры начали раздражать, бесить, а главное — наводить скуку на самого Анджея. Два года он как-то еще продержался, но потом все внутри забурлило, даже не по причине светских условностей, а просто потому, что в нем действительно сидело два человека, один был все время на виду, второй же являлся его сущностью.
На рождественской охоте в имении Дрешеров — через год после первой, на которую его для почину пригласили, — Анджей, раздраженный своеволием своих партнеров по номерам, а может, и раздосадованный плохой подготовкой охоты, забросил на плечи длинную, тяжелую доху и буркнул, отдавая егерям ружье, когда охотники в перерыве собрались вокруг дымящегося котла с бигосом:
— Ну, господа, если вы и в москалей стреляли так же, как нынче в зайцев, то я не дивлюсь результатам этого вашего восстания и на вашем месте вспоминал бы о нем пореже.
Это было в начале девяностых годов, но память о восстании и судьбе повстанцев была еще жива. Аполоний Пашкевич, потерявший в восстании старшего сына и присутствующий на охоте, скорее, в качестве зрителя, ответил Анджею, побагровев от боли и гнева:
— Мы, молодой человек, имеем право говорить об этом событии, даже если для некоторых из нас оно обернулось могилой, а для многих незаживающей раной, но ты как раз из последних, кто имеет право на это.
— Отчего же? — прошипел сквозь зубы Анджей, наклоняя вперед свою птичью голову точно так же, как тогда, когда спрашивал у рязанского помещика причину, по которой ему следовало пропустить того в дверях.
— А уж об этом спроси лучше у своего деда.
И тогда Анджей высказался насчет способов, какими мужчины решают друг с другом споры, когда нет возможности прийти к согласию. И, высказав это вполне серьезно, окинул надменным взором сгрудившихся у котла охотников, а те взглянули на него в ответ, но в их взглядах не было ни надменности, ни холода, казалось, это их лишь позабавило, даже вроде вызвало сочувствие.
— У меня нет при себе оружия, — сказал уже спокойно пан Пашкевич, — которым мои предки имели привычку призывать к порядку таких, как ты, прощелыг, но если изволишь подождать, то я велю егерю сделать дубинку, которой с удовольствием тебя попотчую.