— Короче, надежды на грош?
— Ну разумеется! Это столь несчастные существа, лишь каменное сердце, глядя на них, не содрогнется.
— Не видят и никогда не прозреют?
— Никогда, сударь, никогда!
— В таком случае не дам ни рубля! — крикнул со злостью Францишек. — Ни копейки не дам! Нет у меня привычки швыряться деньгами. Никакой пользы ни от денег, ни от детишек, значит, дело, можно сказать, бессмысленное.
— Бессмысленное? — Агнешка заморгала, поднося руки к вискам.
— Да, благодетельница, бессмысленное.
— Ну а на музыкантов вы, говорят, Новаковскому дали, и, говорят, немало.
— Да, на музыкантов дал, а здесь не дам, и точка!
Таким отношением к чужим бедам старик Рогой не снискал, разумеется, ничьих симпатий и не возвел мосты между собой и соседями — те мосты, которые навело бы, вероятно, время при условии, что хрупкие и неустойчивые еще конструкции не разрушались бы необдуманными действиями. Все по-прежнему считали его мерзавцем и хамом.
Старик много внимания уделял теперь огороду, учил огородниц, которых выбирал из незамужних крестьянок, исходя из того соображения, что овощ и женщина имеют много общих черт и потому превосходно друг с другом сочетаются. Наблюдал он и за образованием правнука, навещая его раз в месяц в Гродно. Тот рос здоровым мальчиком, а воистину военная дисциплина, которую ввел Альфонс Шторне, отставной артиллерийский капитан, ныне его опекун и учитель, превратила его из толстенького херувимчика в гибкого мальчишку со здоровым цветом лица и лукавым взглядом. День был расписан по минутам, и изрядная его часть отводилась шведской гимнастике, большим поклонником которой был Шторне. Он твердил при каждом удобном случае, что немецкий язык, математика и физические упражнения, если овладеть всем этим в совершенстве, любого дохляка превратят в мужчину, и Францишек полностью разделял его взгляды. Когда мальчику стукнуло двенадцать, его отдали в салезианскую гимназию с интернатом, ту самую, где учился его отец.
Через год ветреным и морозным днем его вызвал к себе отец Зенобий, классный наставник, и сообщил, что из деревни пришло известие о болезни отца. Это было пять месяцев спустя после смерти Францишека, который кончил свои дни в клозете, превозмогая запор. Отец Зенобий отвез мальчика в Пинск. На станции ждали уже лошади. Мики, как звали его мать и товарищи по гимназии, спросил у кучера, устраиваясь в санях, о причине болезни отца, о ее течении, но тот щелкнул кнутом и ответил по-хамски, что это не его, мужичье, дело, что лучше спросить у докторов. «А что говорят доктора?» — осведомился мальчик, но ответа не получил. За несколько часов езды, несмотря на все попытки разговориться с кучером, ему не удалось добиться никаких разъяснений. Громкие ответы кучера были грубы и неприязненны, тем же самым тоном он обращался и к лошадям, которыми был недоволен.
Смерть прадеда была для мальчика событием значительным, но не болезненным. Просто он исчез из его жизни, как тремя годами ранее исчезли мать и Бася, как исчез его любимый спаниель Докс, который напоролся на острие металлического забора, как исчезло дерево, на которое он любил залезать, когда жили все вместе. Что касается отца, тот был фигурой загадочной, так же как загадочным казался огромный чердак в Ренге, куда ходить было запрещено и куда, разумеется, он забирался украдкой, с бьющимся сердцем и с необъяснимым страхом в душе.
Однажды во время каникул, которые он проводил у прадеда в Хортыне, они отправились на двуколке в Ренг. Правили с прадедом по очереди и после двух часов езды погожим, но уже прохладным днем в конце августа вошли в большие и всегда темные сени. Долго-долго они их пересекали. Прадед прихрамывал и шел маленькими шажками, пошатываясь при этом. Закутанный в плед отец сидел на веранде, где, кроме кресла, ничего не было. И тут мальчик вспомнил: когда он жил здесь с матерью и сестрой, это было самое веселое место в доме. Здесь стояла плетеная мебель, красовались цветы в горшочках, а по стене вился плющ. Летом здесь завтракали и полдничали. Стена теперь была голая, с потеками, от цветов остались лишь ящички да горшки с высохшей землей. Отец выглядел не так уж и плохо. Правда, сильно зарос щетиной да ногти у него были длинные и грязные. Он не переставая качался, даже не повернул головы к вошедшим. Прадед спросил, как он себя чувствует, но ответа не последовало. Он стоял против своего внука сильно постаревший, но по-своему элегантный, чистый, благоухающий лавандой, с коротко остриженными, тронутыми сединой волосами.
— Я привез тебе сына, — прострекотал он тонким старческим голосом.