Михей вытаращил глаза, хватанул разинутым ртом пустой воздух, налился яростью и опять лапанул на стене шашку.
— Да ты-ы-ы! Да я тебя…
Но, услыхав щелчок передёрнутого затвора и увидав как безмозглый зрачок ствола сразу выискал его грудь, присмирел.
— Ну, я жду, батя?! Мать, иди сюда!
Она тихо явилась, утирая слёзы и обмирая от страха. Михей саданул кулаком в стену, злобно выругался.
— Настютка! Ну и выродила же ты мне ублюдка, на отца родного поднял руку. Так и быть, не трону боле… а ты, сынок, гляди… не подвернись в худую минуту. Смахну головёнку и нового рожу…
— Не успеешь, — Егор повернулся, вышел из дома и ускакал от греха на охоту.
После этого случая отец, как переродился, стал обходительным и тихим. Позвал через неделю Егора к себе, хмуро приказал:
— Садись! Есть разговор. С ружьём баловаться ты мастак, гляну я на тебя в деле. А дело, вот какое… Погонишь за меня в Харбин упрятинский скот для продажи, заодно прихвати и нашу излишнюю живность. Продашь летошних бычков и тёлку. Только с выгодой!
Не продешеви, до копейки всё проверю. Закупишь фунта два пороху, свинчишку к бердане, мешок соли и керосин. В помощь Проньку возьми, пущай тоже к делу приспосабливается…
В отгоне держись ближе к соседу Якимову, а то живо требуху выпустят. Наган при себе имей, деньги зашей в подкладку шапки, она у тебя никудышняя — никто не позарится. Домой ворочайся только гуртом с казаками. Ясно тебе?
Егор сидел в издальке от кровати, всё ж побаивался куражливого отца. Но, услыхав о поездке в Харбин, радостно вскинулся. Охота была глянуть на обросший небылицами «русский» город.
— Всё сделаю, как надо.
— Погляжу, погляжу, — уголком рта заулыбался отец, — коль от хунхузов придётся отбиваться — приберегитесь, не суйте лбы под пули, особо Проньку охраняй. В подземные войска успеется.
— Когда ехать? — уже зажёгся нетерпением Егор, ёрзая на стуле.
— Завтра на заре. Скот погонишь к Якимовым, а оттуда совместно — к Упрятину. Мать харчей вам наготовила. Подводу не запрягай, морока с ней в случае погони. Всё! Собирайся, — исподлобья поглядел на сына:
«Закряжел не по годам, ростом под притолоку. В старые времена гвардейцем бы быть… Только раненько почуял себя хозяином в доме!»
Наплыла пугающая злоба за свою минутную покорность перед стволом берданы. Унизить себя Михей Быков никому не дозволял, даже сыну, родной крови. Нарочно весело позвал:
— Мать? А мать!
— Чево тебе, Михеюшка, — вывернулась она из кухни с потным лбом от жара печи.
— Обмыть бы не грех поездку сынов.
— Может, хватит, Михей, спился ить до риз…
— Настю-ю-ютка-а-а, — раздельно прошептал он, — защита обрела, гляди… Не брыкайся.
— Да счас, счас. Будь она проклята, эта водка, — побледнела мать лицом и сунулась в подпол.
Егор тяжело вздохнул и ушёл готовиться к отъезду. Он понял, что отец затаился до времени и примирения с ним не будет.
Небо захламило тучами, сквозанул по двору северный ветерок, взлохматил космы сена на омёте и, ничего там не найдя, расхлебенил в задах калитку, вырвался через неё на волю, погнал гребешки волн по тёмной реке.
Зашумели встревоженные кусты и деревья по берегам, сыпанула в лицо пшённая крупа первого снега. Потом ухнуло вниз, как из распоротой перины — сплошной мглой закружился лебяжий пух зимы, неслышно укрывая землю мёртвой белизны саваном.
К утру, когда Егор и Пронька собрались выезжать, румяное солнце оплавило всё теплом, закапало с крыш, снег взмок и стал таять на глазах. Михей позвал старшого к себе в горницу, вынул из-под подушки гранату и, сожалеючи оглядев её, протянул.
— Возьми, может, сгодится. Пользоваться ею тебя учил. Егор покрутил в руках страшную игрушку, сунул в карман полушубка. Надел шапку, уже в дверях обернулся:
— Не обижай мать, прошу тебя…
— Мал ишо поучать, сопли под носом не высохли, — насупился больной, — поторапливайся назад, работы невпроворот.
— Ладно.
— С карабином по городу не удумай шастать, в кутузку угодишь и отберут. Схорони в подводе Якимова, — короткопалой рукой закрутил цигарку, — проваливай, Божий заступник…
Худенькая и длинная Ольга жалась к матери, провожая за ворота братьев. Звонко прокричала вслед:
— Егорка! Про гостинцы не забудь.
Он оглянулся с улыбкой.
— Помогай дома, коза, — тёплая любовь к сестре разлилась в груди — неприласканная девка растёт, только и знает работу.
Пронька, возбуждённо сверкая глазами, ловко вертелся в седле, гуртуя скотину и залихватски щёлкая бичом. Вырвались на волю, три бычка и телушка взбрыкивали, ошалело носились впереди.
Харитон Якимов был уже наготове. В подводу запряжена пара сытых лошадей; сыновья, с трёхлинейками за плечами, разминали коней верхом. Марфа вышла из ворот, сзади её стервенел в лае и гремел цепью неугомонный Байкал.
Одета в короткую шубейку и оборчатую юбку, на голове богатая шаль с золотистыми кистями. Отчуждённо взглянула на Егора и вяло улыбнулась. Он нахмурился, беспечно помахивая плёткой, не замечая её, проехал мимо. Засосала сердце неведомая боль и тоска горючая.
— Ты что же не здоровкаешься, Егор Михеич, — не стерпела она, — или забыл?
Он не отозвался. Братаны Марфы были в добром подпитии, у Якова из кармана выглядывала бутылка, заткнутая тряпичной пробкой. При виде Егора, Яков весело ощерился, хлопая по боку пустым рукавом. Попрекнул:
— Долго зорюешь, сосед, чуток не уехали одни.
— Здорово ночевали, станичники, — весело отозвался Егор.
— Слава Богу, спиртику хлебнешь?
— Давай, коль не жалко.
Яков вытянул руками пробку, подал бутылку.
Егор глотнул прямо из горлышка и задохнулся. Брызнули слёзы.
— Гольём подсунул! Не… неразведённый, — еле продыхнул, хучь бы упредили. Ху-у… как огнём внутри взялось. Так и сгореть можно.
— Привыкай, — довольно заржал Спирька, — эдак лучше продирает, зачем воду хлебать да с коня слазить по нужде, на вот, шаньгой загрызи. Да не всю лопай, оставь на закусь.
Харитон Якимов безучастно восседал глыбой на передке, подстелив под себя огромную шубу поверх сена. Степенно перекрестился, хлюпнул губами:
— Но-о… Но, пошли. С Богом!
Четверо погонщиков стронули дюжину перемешавшегося скота. Два бычка сцепились брухаться, роя копытами грязь и взвинчивая хвосты. Пронька подскочил к ним, огрел по мордам кнутом. Бычки взмыкнули и разбежались.
Егор, расслабленный спиртом, оглянулся. Марфа всё так же одиноко стояла у ворот. Что-то вычерчивала носком ичига на оставшейся плешине снега. Руки глубоко засунуты в карманы шубейки, ярким цветком полыхала на солнце махровая шаль.
И опять догнала и охватила гарцующего казака уже закоренелая боль-тоска… «Должно быть, нашла коса на камень, — подумалось ему, — я не могу уступать, она тоже такого калибру. С норовом и командирством. Эх, Марфуша…»
К обеду приметили засёдланную лошадь, обрывающую метёлки травы у зарослей кустарника. Якимов остановил подводу, долго водил биноклем вокруг и велел сыновьям разведать, в чём дело.
Спирька с Егором наперегонки поскакали, с трудом изловили резвую кобылицу под дорогим седлом и ковровой попоной. Рысью вернулись назад. Якимов молча глядел на неё, обгрызая прокуренный ус. На ковре густо ссохлись подтёки крови.
— Яков! Марфа куда ездила позавчерась?
— На охоту…
— Отведи кобылицу подале в кусты и пристрели. Ну, вражье семя! Ну, девка! — И вдруг захохотал: — Вся в меня, стерва! Отжениховался купчик… До русских баб лакомец. Ухайдакала… Не вздумай кому болтнуть, Егор.
— Не скажу, — хмуро отозвался Быков.
Человек тридцать конных гнали через степь напрямки стада орущих овец, табуны отборных лошадей и отъевшихся за лето бычков. По ночам выставляли караулы, за старшего атаманил Якимов. Он сразу ввёл военную дисциплину, не велел пьянствовать и шкодить во встреченных посёлках.
Сам Упрятин укатил на лёгких дрожках вперёд под охраной десяти казаков. Всё пока шло миром, но чем ближе пододвигался город, тем жёстче и осторожней становился Якимов. Коней своих на биваках не выпрягал, только ослаблял упряжь и подвешивал торбы с ячменём им на головы.