И он принялся думать о том, как он выйдет отсюда. Он уже видел себя на земле, под небом, дом, из которого он в любую минуту может выйти, и поселок, и сопки, и тайгу, и ключ с холодной и вкусной забайкальской водой. Забывшись, он не слышал, как в трещинах шахты приглушенно скрежетнуло. Через секунду вдруг скрипнули придавленные чураки крепежных «костров», и тотчас же бухнул новый раскол кровли. Вздрогнула вся лава; сверху посыпалось; к ногам Гошки с шумом упал пласт оттаявшей породы.
Следом за выстрелом раскола в темной пасти лавы загремел знакомый, леденящий сердце гром.
Старатели бросились к стене лавы. Вдогонку им со страшной силой дохнула сорвавшаяся с потолка глыба, пламя свечки вздрогнуло, язычок его подскочил, вытянулся и погас.
Данила снова зажег свечу. И, как на экране, возникли предметы и люди, закачались тени и ослабла напряженность.
Около клети крепежных чураков — там, где еще минуту назад свисало брюхо мерзлой кровли, — чернел новый купол. Под куполом дымились свежие глыбы жестоко изуродованной земли.
Опамятовавшись, Гошка торопливой ощупью нашел щель в углу, выцарапал из нее осыпавшиеся талики и, прильнув к ней лицом, закричал, холодея от своего неузнаваемого, дикого голоса:
— Э-э-эй!.. По-мо-ги-те-е!..
Но по-прежнему никто не ответил. Лишь шуршала осыпавшаяся земляная крошка.
Прошел ли день или целая неделя — Данила не знал: не было часов. Он зажигал свечу, и старатели брались за работу. До тошноты сосало в пустом желудке. Гасили свечу и сваливались к стенке забоя от этой тошноты, усталости и сомнений.
Данила, Чи-Фу, Костя Корнев — эти молчаливые люди, — не сговариваясь, не советуясь, работали напряженно, торопясь скорее закончить начатую работу. Им казалось: стоит окончить эту начатую работу — и что-то как-то изменится, станет лучше.
Гошка же перестал кричать и плакать. Осунувшийся, с нездоровым блеском воспаленных глаз, он безмолвно сидел в углу щели и ждал, что вот-вот его окликнут с той стороны завала. Иногда, утомившись ожидать и прислушиваться и убедившись в бесплодности этого, он обреченно опускался, и тогда от одного его взгляда у старателей ныло сердце, и они еще ожесточеннее работали, стараясь не оглядываться на Гошку.
Они разгребали полузасыпанную клеть в конце лавы, куда впотьмах ощупью прорылись через осыпавшиеся талики. Сзади и сбоку Данилы размеренно шуршали лопаты старателей. Слышалось пыхтенье Кости, тяжелое, усталое дыхание Чи-Фу.
Но вот Чи-Фу остановился, скрипнул зубами и откашлянул. Он выдавливал капельку слюны, чтобы смочить пересохшую глотку.
У Чи-Фу что-то захрупало во рту, зазвякало о зубы.
«Галька», — догадался Данила.
Чи-Фу, не переставая, звякал галькой, брал ее на зубы, крутил языком, причмокивал.
Данила пошарил по земле, выбирая подходящую гальку. Гладкая холодная галька легла на язык, приятно освежая его.
— Чи-Фу, — сказал Костя вполголоса, — ты что ешь?
Чи-Фу молча протянул Косте гальку.
— На, соси. Студеный.
Галькой забренчал во рту и Костя.
— Гошке дам, — сказал Чи-Фу и ушел, ощупывая стенку забоя.
Старатели сосали гальку, не переставая работать. Чи-Фу сводили судороги. Он то сгибался в дугу, то вытягивался во весь рост до кровли. Началась ломота челюстей, болели язык и горло.
Костя первый с досадой выплюнул гальку. Впервые в жизни им овладело уныние. Он ушел к стене забоя и лег там на мягкий сырой песок. Чтобы не закричать, он отодвинулся к стене, спрятал лицо в полусогнутой руке и крепко стиснул зубами рукав тужурки. Костя плакал беззвучно, долго.
Рядом осторожно присел подошедший Данила, тихо положил на плечо Кости руку. И вдруг задышал тяжело, неестественно прерывистым дыханием.
— Костя, — заикаясь, чуть слышно проговорил он. — Не надо...
И по тому, как сжалась лежавшая на плече Данилина рука и как он захлебнулся, говоря эти слова, Костя понял: Даниле не менее горько и не только от жалости к себе, но и к Гошке, и к Чи-Фу, и к нему — Косте.
И от этого Косте стало легче.
Он повернулся к Даниле, нашел его шершавую, грубую руку и несмело, застенчиво, с чувством признательности погладил ее.