У Гошки был жар. Прислонив голову к стене, он тяжело дышал.
Костя сел рядом и, не зная и не умея обращаться с больными, стал прикладывать к его горячему лбу поочередно то правую, то левую руку. И скоро забыл о нем. В голове у Кости начался шум, в затылке нарастала тупая, давящая боль. Перед невидящими глазами то очень медленно, то стремительно плыли и мелькали зеленые и оранжевые неясные, бесформенные тени. Ощущение времени и пространства стало теряться; руки сделались невесомыми, и казалась страшно тяжелой, как налитая чугуном, оцепеневшая голова.
Иногда Косте казалось, что он что-то видит. И это почему-то не было странным. Перед помутневшим взором его, чередуясь, вставали смутные лица матери, Данилы, Супонева.
Потом Чи-Фу склонился над ним и вылил в рот ему с лопаты через переломленную щепку глоток холодной воды. Костя равнодушно, с трудом проглотил ее. Чи-Фу положил на лопату кусок мерзлой земли с тускло белеющими пятнами илистого льда и сел на него, как квочка, серьезно и глубокомысленно глядя на Костю.
И опять стало темно и тихо, и в ушах снова покойно запела давно знакомая мелодия стучащей в виски крови. Перед глазами возникло пятно. Оно расплылось, подняло Костю в пространство, закружило его и стало всовывать в зловеще черную пасть. Это подступало безумие.
Сквозь медленно кружащуюся паутину бреда Костя увидел лежавшего рядом бледного, с оскаленными желтыми зубами Чи-Фу, услышал привычно-знакомые звуки кайлы и тишину мертвой шахты.
И мгновенно вспомнилось, что с ним. Он с трудом открыл крепко сжатый рот, хотел крикнуть, но лишь слабо, глухо простонал. И понял: болен.
Он повернул голову к свету: рядом, недвижимый, лежал Чи-Фу; в углу беспомощная фигура Гошки.
И от этого Косте стало особенно тревожно.
Он отвернулся. Уголок, в котором они лежали, был огорожен замкнутым венцом кострового крепления. Около горящей свечи, в мерзлом срезе обрушившегося потолка, чернела вновь пробитая просечка.
Из этой просечки, пятясь, с трудом вылез Данила.
Костя смотрел на него, едва узнавая: буйный чуб Данилы свисал к глазам свалявшимися грязными клочьями; ввалившиеся глаза сухо тлели; щеки впали и заросли густой щетиной бороды.
— Стучали... Стучали... Стук... Люди.
Костя повернул голову к Данилиной просечке и стал напряженно слушать. Он услышал приглушенные толчки своего сердца, слабое, болезненно-стонущее дыхание Чи-Фу, изнеможенное, хрипящее — Данилы, но стука не было. А Данила говорил:
— Мы сюда пришли не для золота... Для людей пришли. И люди идут к нам. Идут, — шептал Данила. — Идут!
Он подтащил глубоко продавленную, как чаша, лопату с кусками леденистого ила и положил на них Костину руку.
— Вода, — сказал он и, едва передвигая подкашивающиеся, слабые ноги, ушел к своей просечке; у входа в нее, сгибаясь, чтобы пройти, он упал со стоном и полез в дыру ползком.
Свеча давно погасла.
Дрожащими руками Данила нащупал тяжелую затупленную кайлу и опять стал бить невидимую мерзлую, мертвенно-немую землю... Глухие удары кайлы слышали Костя и Чи-Фу, они смутно доходили и до сознания Гошки, и эти звуки, такие обычные, обладали могучей силой: они ограждали засыпанных людей от безумия, которое овладело бы ими в могильной тишине.
11
На косе стрелки приисковой пади и устья Левого Чингарока, около Гураньих Солонцов, в глухом ложке, расположился, притаившись, старый китайский поселок. Возник он еще в старое, недоброй памяти время, при первом арендаторе прииска Луке Кузьмиче Парыгине. Этот охотник на беглых каторжан получал по пятьдесят рублей с политической и двадцать пять с уголовной головы; китайцев-золотничников Лука стрелял с сопок и обворовывал. С этой-то охоты он и начал новое дело. Став арендатором прииска, Парыгин обнаружил в себе недюжинные способности хозяина и администратора. За многие годы хозяйствования Парыгин не пробил на прииске ни одной ямы, не вскрыл ни одного разреза, не привез ни одного фунта товаров, и, кроме золотоприемной и кассы да смотрителей себе под стать, не имел больше ничего и никого. Он только «пускал». И в этом именно и было все искусство его предпринимательства. Он пускал на свой прииск старателей и безвозмездно отводил им участки при единственном условии — сдачи всего золота в парыгинскую кассу. Эта касса всегда аккуратно выплачивала золотничникам-старателям по два тридцать за золотник, а сама получала в царском казначействе по четыре рубля восемьдесят. Он пускал на прииск купцов красного товара и мясников, прасолов и бакалейщиков и со всех брал деньги, а они что-то везли, чем-то торговали, но до этого Парыгину дела уже не было. Веселые людишки с разрешения Парыгина открыли ресторан «Золотой рог» и веселый дом с дюжиной разноплеменных девиц, и опять Луке Кузьмичу сыпались допускные денежки. Он пускал в свой прииск беглых беспаспортников, облагал их данью в золоте, а получив дань, предавал бегляков начальству. Старатели и золотничники десятками гибли на работе, слепли от старательской глазоедки — угарного газа шахтных пожогов, мерли с голода, от цинги и дизентерии, дичали и, с мертвой тоски, опиваясь нечистым спиртом, убивали друг друга в безрассудной поножовщине. В это-то время Парыгин на особом условии пустил беглого хунхуза открыть около Гураньих Солонцов китайскую «бабью фанзу». Но на самом деле в этой «бабьей фанзе» была лишь жена хозяина-хунхуза, старая грязная женщина. В фанзе по целым ночам курили опиум, играли в китайские карты, ели пампушки и тугие, по кулаку величиной, позы с солониной и капустой. Золотничники-китайцы, по многу лет собиравшие золотой песок, чтобы, возвратившись на родину, стать маленькими джентри, часто, войдя в «бабью фанзу», на этом и кончали свое убогое существование: из фанзы их выносили в мешке с проколотыми животами и перерезанными горлами. Кроме старателей и хунхузов, контрабандистов и торговцев чесучой, в фанзе появлялись иногда люди неведомых профессий, и тогда фанза для обыкновенных посетителей закрывалась и в ней велись секретные разговоры государственного значения.