Он достал из санитарной сумки бутылку и булькнул из нее в стопочку. Подняв стопочку с капельницей, Нестор Якимыч одним глазом прицелился сквозь нее на огонь лампы и разом выплеснул из стопочки себе в рот. Он выпучил глаза, поводил ими по бане и медленно выпустил из легких воздух.
Налил снова, опять посмотрел сквозь мензурку на свет и протянул Щаплыгину.
— Что тут такое? — старшинка покосился, шевеля ноздрями. — Вино, что ли?..
Однако рука его сама потянулась к стаканчику и цепко захватила его. Щаплыгин запрокинул назад и по-лоншаковски выплеснул из стаканчика себе в рот.
Пока старшинка мигал заслезившимися глазами, Нестор Якимыч достал из сумки зачесноченную поджаренную козью ногу, соленые грузди в газетке и расторопно развернул перед Щаплыгиным.
— Свежие. Как закуска — первый тезис. Рыжика лови, — потчевал он старшинку. — А говоришь — доктора... Балда. Доктор — он в миокардитах, в туберкулезах, в ангинах, в гриппах — тут он мастер. А в язве он ни черта не смыслит. Теория ему тут все карты смешала... А я тебя, дуролома, на ноги поставлю. Чуешь? Афоньку спроси Педорина, он те расскажет, кто такой есть Нестор Якимыч Лоншаков.
Он еще выпил; моргая, поймал на газетке скользкий груздик, проглотил его и только потом выдохнул себе в нос.
Затем он налил Щаплыгину.
— Четыре язвы ликвидировал, это пятая. Ильку Глотова знаешь? Из мертвых воскресил. Подготовь себе энтова вон рыженькова...
Щаплыгин пальцем подвинул груздь поближе, пошевелил носом и, косясь на мензурку, сказал Лоншакову:
— Пока мы, Нестор Якимыч, в себе, ты бы дал мне лекарства-то. Все-таки ведь язва.
— Учи ученого! — рассердился Нестор Якимыч. — Ложись на лавку животом... Начнем сейчас.
Лоншаков принес из угла бани ведро со льдом, засучил рукава, обмял на лопатке старшинки красноватый прыщ, набросил на него марлю и тщательно обложил льдом.
— Ты, тише! Чирий-то!
— Тут — язва, а не чирий. Чуешь? Сейчас мы ее в кольцо взяли. Ото льда-то она внутрь вдарится, а там ее спирти-вини в штыки. Она обратно на лед, да тут и примерзнет. Вот тебе и весь тезис. Чуешь? А ты говоришь...
Нестор налил себе, выпил, проглотил кусочек льду и принялся за козлятину, выковыривая из нее запекшуюся черемшу. За дверью бани начался шум. Кто-то сдержанно переругивался. Лоншаков посмотрел на Щаплыгина, спрятал окорочок в сумку.
— Кто там? Обухов, что там такое?
Охромевший в бригаде Бекешкина Обухов, крепко придавливая дверь бани спиною, ответил:
— Баба Щаплыгина. Посмотреть порывается.
— Я вот ей посмотрю. «Порывается». Ты вот что: направь-ка ее ко мне на квартиру. Пусть она принесет брусники моченой туесок, гуранины там лопатка есть еще и пятьсот граммов спирти-вини ректификати. Чуешь?
— Чую. Спирту, значит.
— Спирти-вини, а не спирт! — рявкнул Лоншаков.
— Ну-ну...
Но за дверью не переставали переругиваться. Напуганная смертью Труфанова, Варвара не хотела никуда уходить, пока не увидит мужа.
Щаплыгин услышал ее и, не поднимая от скамейки головы, крикнул:
— Варвара! Иди. Слушайся его, черта. Слышишь? Иди, исполняй.
Варвара ушла, а продрогший под льдом старшинка постучал об лавку ногой, сказал Лоншакову:
— Замерз я к черту.
— Замерз? Ну, ладно, вставай, погреемся.
Когда Варвара возвратилась с заказанными лоншаковскими «медикаментами», в изоляторе шумели уже, как на именинах.
Пьяненьким, басовитым голосом старшинка бубнил:
— Нестор Якимыч, Нестор Якимыч! Ежели ты на пельмени не придешь — последняя тогда ты скотина.
— Что это они там? — изумленно спросила Варвара у Обухова.
— Лечатся!
На следующий день возвратившийся из Листвянки Вознесенский нашел в изоляторе и Щаплыгина, и Лоншакова, и Обухова мертвецки пьяными.
А еще через день врач выпустил Щаплыгина, не найдя у него никаких признаков язвы.
Так бы, может, и забыл старшинка про свою язву, но на месте прыща, замороженного Лоншаковым, на лопатке Щаплыгина начал расти новый фурункул и через неделю вызрел с порядочную луковицу. Этот фурункул совсем сковал старшинку и выбил его с работы почти до слякоти.