X.
Вечером в клубе слышалась музыка и говор. От нечего делать я пошел в общую залу, чтобы посмотреть на заводскую публику. Помещение клуба состояло всего из четырех комнат, меблированных с трактирною роскошью. Около стен неизменные диванчики, покрытые темно-красным трипом, венская мебель, затасканныя драпировки на окнах, захватанныя двери и бронзовая люстра в общей зале. Главную массу публики притягивала к себе карточная комната, а затем буфет. Около девяти часов обычная клубная публика, кажется, была в полном сборе; явились скучающия дамы и кавалеры; последние, прежде всего, летели, для подкрепления сил, в буфет. Музыка пиликала какую-то чепуху, под которую вяло толклось в общей зале несколько пар. Играли проезжие жиды, между прочим, показывавшие разные фокусы в своем искусстве. Так, один старый жид играл на скрипке попеременно то левой, то правою рукой, поворачивал свой инструмент на затылок, на спину. По дороге в буфет я неожиданно встретил самого Ѳедора Иваныча Заверткина, который тащил под руку Пальцева и издали кричал мне: -- Вот так пьет!... От роду ничего подобнаго не видал: как воду пьет! -- Кто и что пьет?-- спрашивал я, не понимая Заверткина. -- Ах, Господи!... Да все он же, Праведный, пьет... Представьте себе такую картину: он без бутылки водки не садится завтракать и подсидит ее один на один, за обедом выпивает таким же образом другую, а вечером еще шампанское душит, и ни в одном глазу... Понимаете: ни в одном глазу?! Это просто какой-то феномен... Да, ведь, вы только поймите: бутылку за завтраком, бутылку за обедом, вечером шампанское... Да, да, это решительно феномен. В спирт, прямо в спирт бы его следовало посадить, да ведь, каналья, спирт-то весь выпьет... Феномен, решительно феномен!... Эти два друга представляли и вместе, и порознь нечто Очень замечательное: Ѳедя Заверткин был тонок, вихляст и высок, горбился и раскачивался на ходу и постоянно вздергивал голову, как взнузданная лошадь; Пальцев, наоборот, был небольшого роста, некрасиво скроен, да плотно сшит, и выглядел кочнем, а когда шел, то имел привычку сильно размахивать руками и слегка переваливал на своих коротеньких ножках, точно откормленный селезень. Физиономия Заверткина носила на себе ясные следы непроходимой глупости, пошлости и задора; его небольшие слезившиеся серые глазки смотрели нахально до мерзости, а по сморщенным губам ползала отвратительная улыбка, какою смеются только люди глубоко и безнадежно развратные. Круглое румяное лицо Пальцева с рыжими щетинистыми усами было некрасиво, но приятно своим умным выражением; особенно хороши были его насмешливые глазки, юлившие под густыми рыжими бровями, как пара мышей. Пальцев вообще был очень умный человек, но его губил один недостаток: очень добрый и простой человек но душе, он имел удивительную способность врать,-- врать до того правдоподобно, что вводил в невольное заблуждение самых осторожных людей, хотя все заранее знали, что верить Пальцеву нельзя. Как добряк и чудак, Пальцев пользовался репутацией добраго малаго, которому многое сходило с рук, хотя он своими шуточками и прибауточками часто высказывал горькую правду прямо в глаза. Поговорив немного с нами, Ѳедя Заверткин неудержимо полетел дальше, вздергивая плечами и вытягивая длинную шею вперед; физиономия его дышала счастьем и довольством, и он, ероша свою козлиную бородку, кричал всем встречным: "Феномен, феномен... Решительно феномен!" -- Пустой колос голову кверху носит, ангел мой,-- лукаво заговорил Пальцев, подмигивая в сторону Заверткина.-- Совсем на чердаке-то пусто... Тут Пальцев соврал что-то совершенно невероятное и побрел в буфет. Музыка продолжала пилить какую-то невозможную польку местнаго произведения, под довольно громким названием "землетрясение". Нетанцующия дамы шпалерой поместились на бархатных диванчиках или парами бродили из комнаты в комнату с безнадежным выражением лиц; танцующая часть прекраснаго пола обмахивалась кокетливо веерами и очень походила на тех "живых стерлядей", которыя плавают в трактирных аквариумах, с тупым отчаянием стукаясь о толстыя стекла. Без крайняго сожаления нельзя было смотреть на этот "букет из полевых цветов", как выразился Пальцев о старозаводских дамах, козырем выступая под руку с одним из таких полевых цветов, который был чуть не вдвое выше своего кавалера и имел большое сходство с каланчой. Я долю вслушивался в разговоры этих удивительных существ: из всех способностей они не утратили только одну -- пройтись насчет своего ближняго самым ядовитым образом. -- Вы слышали?-- говорила толстая дама другой, тощей, как щепка.-- Согласитесь, ведь это, ужасно, ужасно!... Разговор шел о предстоящем процессе, и я навострил уши. -- Говорят, она подкуплена,-- отвечала дама-щепка. -- Да, да... Стриженые волосы, пенснэ на носу, учительница и, вдруг, подкуплена!... Как это вам понравится? Я думаю, что нынче ужь нигилизм не в моде, так вон пошли какия вещи... -- Это ужасно, ужасно!-- шептала дама-щепка, покачивай своей маленькой головой.-- Ведь у ней есть отец-старик... Смешной такой, но очень честный старик. Хоть бы она его пожалела: ведь это убьет его!... Дама-геркулес только махнула рукой. Этот букет полевых цветов скоро зашевелился во всем своем составе и зашумел, как листья на осине, когда в общей зале появилась Евмения с своими стрижеными волосами, тощими складками платья и пенснэ на носу. Все многозначительно улыбались и печально кивали головой, но Евмения, повидимому, очень хорошо привыкла к подобнаго рода сценам и шла с замечательным равнодушием сквозь строй косых взглядов, презрительных улыбок и обидных пожиманий плеч. Она кого-то искала глазами и, проходя мимо меня, спросила: -- Вы не видали Праведнаго? -- Нет. Его, кажется, нет здесь. Евмения пошла дальше, по направлению к буфету, и толстая дама опять принялась шептать своей соседке настолько громко, что мне было слышно каждое слово. -- Она сначала жила с одним учителем и бросила его, потом связалась с писарем, потом с Гвоздевым... -- Это ужасно, ужасно!-- шептала тощая дама, едва шевеля поблекшими губами. Это было действительно ужасно, если только все это была правда. Мне хотя и не было никакого дела до Евмении, но все-таки было жаль и вместе обидно не столько за эту странную белокурую девушку, сколько за несчастнаго Калина Калиныча, котораго общественное мнение казнило так безжалостно. Как бы вознегодовал старик, услышав подобные отзывы о своей Венушке!... А Евмения, обойдя все комнаты, снова подошла ко мне и села рядом на стул; взглянув на меня, она, кажется, догадалась о характере моих мыслей и желчно заговорила: -- Вы, вероятно, довольно наслушались на мой счет здесь, да?... О, оне все точат на мне свои языки... Я всем им -- бельмо на глазу. Вот посмотрите на эту толстую и на эту тощую: оне от одной скуки рады человека живьем сесть. Эта сухонькая исправно дует своего благовернаго башмаком прямо по зеркалу души, а толстая имеет свою довольно пикантную историю, только не стоит говорить, чтобы не быть похожей на них... Знаете, я видела сейчас Пальцева и он меня уверяет, что Праведный сошел с ума и его приковали на цепь... Ха-ха-ха! Вот ужь у кого в зубах не завязнет... Однако, Праведный -- порядочная свинья: обещал сюда придти и надул. Посмотрите, вон идет жена Заверткина... Не правда ли, какая красивая женщина? А рост какой, а цвет лица? Хоть сейчас на сцену. Жена Заверткина действительно была хороша: высокая, полная брюнетка с темными глазами и ленивыми движени