Несколько раз он решался переговорить с Верой, но по разным причинам откладывал, пока однажды, когда танцы и застолье кончились, все разошлись, они же, неизвестно почему остались одни, вдвоем в огромной кунцевской зале; сначала говорили о разных делах, о его детях, об Аллилуевой и вдруг чего—то испугались и замолчали. Просто стояли друг против друга, а потом он обнял ее и привлек к себе. Она как будто тоже хотела его, поддалась, прижалась, но это была секундная слабость.
Вера была очень хитра, с детства неимоверно хитра, и когда Сталин уже думал, что все хорошо, когда он уже успокоился, потому что раньше он все—таки боялся ее отказа, а теперь поверил, что его не будет, она вдруг с непонятным и совсем неожиданным для него восторгом, теперь уже ему самому стала объяснять, что он бог. Не отходя от него и его не отталкивая, только слегка откинув голову, она шептала ему, что он самый настоящий, самый всамделишный бог, и пускай он не думает, что она говорит это близким ему людям лишь потому, что считает, что так надо им говорить, нет, она говорила это всем: и Наде, и Орджоникидзе, и Енукидзе потому, что это правда, чистейшей воды правда.
В ней были такой восторг и такая вера, что он вдруг понял, что не знает, как ему с ней себя вести, если он и вправду, как она говорит, — бог. Ей нельзя было не поверить, но поверив, он тут же испугался, что не знает, как должен вести себя бог с обыкновенной женщиной, что он, став богом, наедине с женщиной еще ни разу не оставался. В нем теперь был страх, что она, которая так хорошо знает, что он бог, наверняка хорошо знает и это, а он не знает и неминуемо опозорится. И он ее отпустил.
После той ночи в Вериных отношениях со Сталиным ничего не изменилось, все вернулось к тому, что было раньше, и это, похоже, равно устраивало обоих. Хотя Вера ни в чем не была виновата, она была уверена, что и Аллилуевой, и Лене про эту их встречу со Сталиным обязательно донесут, и, когда через неделю сначала Лена, а потом Надя потребовали от нее объяснений, с тоской поняла, что на этот раз ей не оправдаться.
С Надей все—таки разговор был не таким тяжелым, та любила ее, жалела, все время говорила, что если бы на ее долю выпало все то, что выпало на Верину в Башкирии, она бы давно наложила на себя руки, а разговор с Леной вышел совсем плохой, хуже у нее ни до, ни после не было. Та выслушала, что ей сказала Вера, но услышала и поняла совсем другое. Поняла, что это только сейчас у Сталина с ней, Верой, ничего не получилось, а завтра или послезавтра обязательно получится, и Лене сделалось ясно, что от Веры надо избавляться немедленно и навсегда, потому что опаснее соперницы у нее нет.
Еще когда они все втроем учились на педагогических курсах, Лена видела, что Иосифу нравится Вера, да и Вере он, похоже, тоже симпатичен, но тогда отдать ей Иосифа Лене и в голову не приходило. Те полтора года, что Вера провела в Башкирии, Лена прожила с Бергом совсем хорошо и даже решила про себя, что лучшего искать глупо, пора остепениться, родить ребенка, и тут вдруг поняла, что без Сталина она не может. Какое—то время она пыталась их совмещать, но с каждым месяцем все яснее видела, что если и вправду хочет привязать к себе Сталина, должна заниматься только им, днем и ночью им одним. Берг был неревнив и доверчив, как ребенок, обманывать его было проще простого, но эти обманы, а главное, простота, наивность Берга буквально бесили ее, и сам он бесил ее больше и больше. И вот теперь она вдруг подумала, что если Вера не врет, в самом деле помнит, чем ей, Лене, обязана, и если она по—прежнему неравнодушна к Бергу, а Сталин по глупости ей совершенно безразличен, почему бы не предложить ей следующую комбинацию: она, Вера, забирает себе Берга и уезжает с ним из Москвы. Сталин же остается Лене.
У Веры в те месяцы было несколько увлечений, ухаживал за ней, в частности, художник Карл Тобе, очень милый человек, преподававший когда—то рисунок на их педагогических курсах, но все это было мимолетно и не слишком серьезно, так, обычный флирт, а кроме того она очевидно и вправду хотела с Леной расплатиться. Или понимала, что вечно ускользать от Сталина, балансировать между ним и Аллилуевой ей не удастся, и Ося ей, наверное, тоже нравился, потому что на Ленино предложение она согласилась сразу и легко, и уже через два месяца они действительно рокировались. Вера вышла замуж за Берга, развела, освободила Лену и уехала с ним вместе в Баку, где Берг — ей даже не пришлось предпринимать для этого никаких усилий — получил пост заместителя начальника нефтепромыслов по переработке. Как ни странно, и Сталин, когда Лена ему сказала, что она разводится, а Вера выходит замуж за Берга, отнесся к этому спокойно, даже пошутил, что больше всего о Вере будет горевать Аллилуева, и Лена тогда подумала, что, похоже, он Веру почему—то побаивается.
Двенадцатого августа, как уже давно было обговорено с родителями, Вера должна была позвонить в Ярославль, узнать, как девочки, и сказать, когда она сама в Ярославль приедет и возьмет их, чтобы ехать в Саратов. Накануне вечером или в этот же день в Грозный должен был звонить и Ося, сказать, как у него дела и, главное, есть ли им где жить, получил ли он наконец ключи от квартиры. Чтобы без нервов и наверняка успеть, ей надо было выехать от Нафтали рано утром одиннадцатого. Как раз за день до этого она наново переписала историю Емельяна Ярославского, то есть выполнила все, что собиралась сделать в горах, и была собой очень довольна. Еще прощаясь с Нафтали, довезшим ее на своей машине до Самашек, откуда шел автобус на Грозный, она знала, что, если ничего в дороге не случится и они доберутся нормально, сегодня, в крайнем случае завтра она зайдет к Тасе и еще раз попытается с ней поговорить. Потом, перед самым отъездом, времени на это может и не найтись.
До Самашек они доехали меньше чем за три часа, день был совсем не жаркий, особенно в горах, но и когда они спустились в долину, там тоже дул приятный ветерок, и ей было так хорошо, что они даже не разговаривали. Нафтали вел машину, а она смотрела в окно на горы, которые вдруг после какого—то поворота дороги становились видны чуть ли не все и тут же снова прятались за нависающими деревьями. Вся эта горная часть Чечни была замечательно красива, и теперь, когда ей предстояло перебраться в бесконечную ровную степь с ее ветрами и холодом, она огорчилась, хотя прежде очень ждала и торопила свой переезд. Ей давно хотелось вернуться в Россию, а еще больше — снова жить в большом городе. Конечно, Саратов — это не Москва, но и с маленьким захолустным Грозным, который до сих пор скорее походил на посад, выросший при крепости, чем на настоящий город, его тоже сравнить было трудно.
В Самашках Вера попрощалась с Нафтали и потом еще почти девять часов тряслась в забитом до крыши автобусе и, когда наконец добралась до Грозного, так устала, что решила, что ни к какой Тасе сегодня не пойдет, останется дома и ляжет спать. Еще две недели назад во время их прошлого разговора Ося сказал, что не знает, как получится: если он сможет, то позвонит ей после десяти вечера из города или утром с работы на следующий день, двенадцатого, и она тогда же договорилась с матерью, что та будет ждать ее звонка на почтамте в восемь часов вечера двенадцатого, когда она, Вера, будет уже все знать.
С детства Вера спала очень крепко и, зная это за собой, поставила телефон прямо у изголовья. Она и в самом деле после полусуток тяжелой пыльной дороги спала, как убитая, и проснулась только около десяти от телефонного звонка, но это был не Берг, а Тася. Заплетающимся со сна языком она стала докладывать Тасе, что делается у Нафтали, но та слушала безо всякого интереса, и Вера свернула разговор, напоследок условившись с Тасей увидеться сегодня или в крайнем случае завтра. Завтра как раз было воскресенье и для них обеих очень удобно.
Повесив трубку, Вера ложиться больше не стала, позавтракала, а потом весь день вяло разбирала вещи, что—то паковала, что—то отложила на выброс, но в основном ждала звонка Оси. Она не отходила от телефона ни на минуту, но он так и не позвонил. Вечером почтамтская телефонистка соединила ее с матерью, и та ей сказала, что еще десять дней назад Ося неожиданно объявился у них в Ярославле, забрал детей и повез их на пароходе “Максим Горький” в Саратов, после чего тут же стала обвинять его, что он заставляет их с отцом нервничать, потому что пароход должен был доплыть до Саратова еще вчера, но Ося, который торжественно клялся, что даст телеграмму в первую же минуту, как ступит на берег, так ее и не прислал. Больше новостей никаких не было, и Вера, извинившись за него перед матерью, попрощалась.