— Но-но, Пегаш. Нажми, родной. До дома рукой подать.
Вдали замелькали редкие тусклые огоньки, и кони, почуяв дом, перешли на крупную рысь.
У въезда на яр Пегаш не сумел взять крутизну откоса. Воз остановился, попятился. Конь напрягся, но хомут снизу сдавил ему шею. Пегаш всхрапнул, откинул голову и, чтобы не опрокинуться на спину, упал на колени. Яков с отцом соскочили с возов, вцепились в оглобли. Почуяв подмогу, Пегаш рванулся, вскочил и под бодрящие крики вынес сани на заснеженный берег.
По улицам проехали, не сбавляя хода. Когда подводы остановились у крепких тесовых ворот, кони загнанно дышали. Яков спрыгнул с воза, перемахнул через забор. Взвизгнул засов, и тягуче заскрипели ворота.
Посреди двора на столбе горел фонарь.
«Изводят керосин, — недовольно поморщился старик, но тут же смягчился: — Ждут».
На пороге появилась Меланья. Пряча руки под цветастый передник, засуетилась у возов. Маленькая, сухонькая, она выглядела подростком рядом с двумя здоровенными мужиками в тулупах.
— Стол готовь, без тебя управимся. Не бабское дело, — отослал ее старик. А Яков ласково взял мать за плечи и повернул к крыльцу.
Сани вкатили под просторный деревянный навес посреди двора. Уставших потных лошадей завели в камышовую конюшню, снаружи и изнутри обмазанную глиной с примесью коровяка. Пегаш потянулся к ведру, но Яков дернул за повод:
— Не балуй. Отстоись. Ешьте вот… — насыпал в деревянное корыто по ведру овса и накинул на коней сброшенные с себя тулупы.
…В жарко натопленной избе шумно и долго раздевались. Воротники черных добротных полушубков, надетых под тулупы, и шапки на собачьем меху заиндевели и сейчас курились густым белесым туманом. С трудом стащили с ног длинные кожаные сапоги, густо смазанные дегтем и свиным салом.
Старик натянул валенки, которые Меланья достала с печи и услужливо подала ему. Яков отказался: рад был, что сбросил с себя все лишнее. Он заглянул в переднюю. Мать предупредила:
— Спит. Пожалела будить-то, пусть дрыхнет.
— Воли много даешь… — пробурчал старик. Он сидел насупившись, жесткими пальцами растирал льдинки в черной, с обильной проседью, бороде.
Меланья чувствовала, что муж вернулся сердитым, и поэтому робко посматривала на него, двигалась от стола к печке неслышно, боком, словно боясь помешать кому-то. Когда старик не в духе, лучше не подворачиваться под его тяжелую руку. А насколько тяжела мужнина рука, Меланья давно узнала: за тридцать лет жизни с Дмитрием Самсонычем радостей, пожалуй, меньше было, чем обид да слез.
И сейчас, услышав ворчню мужа, Меланья, метнулась было от стола, шепча угодливо:
— Сейчас подниму Аленку.
Но Яков, исподлобья взглянув на отца, остановил мать, мол, сам разбужу, и, косолапо ступая затекшими ногами, прошел в переднюю.
Горенка была прибранной. На зеркало в резной раме черного дерева и горку с поблескивающей позолотой посудой наброшены длинные, искусно и щедро расписанные рушники. И на комоде новая накидка. И тумбочки-треноги под черным лаком, расставленные по углам, тоже накрыты белоснежными накидками.
«К масленице», — догадался Яков.
В переднем углу перед иконостасом горела лампада — голубь на трех изящных позолоченных цепочках. В тусклом колеблющемся свете лампады позолоченные оклады икон горели огнем, и все убранство придавало дому торжественность, а потому и наступающий праздник представился Якову значительным и нужным. Он подошел к зеркалу, всмотрелся. Лицо почернело, глаза ввалились от бессонницы. Всю прошлую ночь, без отдыха, не смыкая глаз, вывозили рыбу из зимовальных ям. Сазаны там лежат многослойными пластами. Вырубай майны да выгребай рыбу и замораживай на льду. Четыре ездки сделали. Рыбу на стану у Красавчика припрятали. Недалеко от Красавчика для отвода глаз сети загодя выбили — пусть видят, что и Крепкожилины в законом положенных местах промышляют.
Когда возвращались — хотели сети выбрать, а не тут-то было. Опередил кто-то, всю справу как корова языком слизнула.
…Но гребанули хорошо. Почаще бы так! К весне отец, пожалуй, выделит его. Заживут тогда они с Аленой отдельным хозяйством. И не придется выслушивать ворчание старика…
Яков потрогал брови. В зеркале появились потрескавшиеся руки. Правду говорят, что он весь в отца: коренаст, смугл, скуласт по-азиатски, уши торчком, смоляные завитушки волос. И губы плотно сжаты, как у отца, и рот такой же великоватый.