Яков упрашивать себя не заставил, вылил в рот все до капельки. Шумно потянул подвижными чуткими ноздрями прелый сырой воздух, пожевал корку хлеба.
— Тятя, заскочим к Торбаю.
— Это зачем ишшо?
— Может, дороже возьмем… Сазан-то отборный. На кой хрен по дешевке Резепу отдавать?
— Торбай тожить не пальцем делан. Да и в стороне он, верст пять круглить…
— Летось, помнишь, красеньку Торбаю сбыли удачно.
Да, помнит Дмитрий Самсоныч такой случай. Покатных осетров насажали длиннющий кукан — не менее полста голов. Резеп заартачился что-то, сбил цену. Благо ветер был попутный, вздернули Крепкожилины парус — да и к Торбаю. Хозяйство его расположено у соседнего села Маячного. Народу здесь хватает, да и пришлые охотно идут внайм — жилье есть. Промыслишко не ахти какое — выходец один на десяток чанов, да ларей столько же. Но казарма для жилья приличная, свежерубленая. Нехристь, а заботится о людях, да и цены у него божеские. Вот и пойми — у него или у Резепа креста на шее нет.
— Испробуем, — решает старик.
Торбая на промысле они не застали. Вокруг ветхого плота лежали нетронутые сугробы. На дверях лабаза тяжелый угловатый замок.
— Повымерли, никак? — сердито прогудел Дмитрий Самсоныч, а Яков виновато молчал.
— Должен быть живой человек, — опять проворчал старик. — Прорубь свежая, не затянулась.
Из покосившейся мазанки по соседству с казармой для сезонного люда и конторкой, скрипнув обитой мешковиной дверью, вывалился старик. Он постоял, соображая что-то, потом опоясался веревкой поверх фуфайки, на которой не было живого места от заплат, и неторопливо двинулся к прибывшим. Был он худ и желт лицом, как может быть худым и измученным человек с запущенным туберкулезом. Из-под треуха торчали лиловые, с просинью, широко оттопыренные уши.
— Торбай нет, домой пошла, — сказал старик, коверкая слова.
— Скоро вернется?
— Торбай там будет жить. — Казах махнул рукой на восток.
— Где это — там?
— Гурьеп… Торбай большой шаловек стал…
— Что так? — заинтересовался старик Крепкожилин.
— Торбай второй жена берет, Калым берет, баран, берблюд, конь берет.
— Насовсем уезжает?
— Сопсем-сопсем. Большой шаловек Торбай, сопсем-сопсем, — сокрушался казах.
— А промысел как же?
— Вай-вай… торгует, все торгует… Жалко, жалко Торбай.
— Продал уже?
— Нет, торгует… Как торгует, Торбай Гурьеп пойдет…
— Не пойму я тебя, старик. Где же Торбай?
— Алгара. Там-там…
— Значит, скот будет пасти?
— Зачем пасет? Торбай богатый. Другой пасет. Торбай кошма лежит, бешбармак ашает, кумыс пьет, молодой баба играет…
Когда возвращались, Яков спросил:
— Что это с ним, тять?
— Обморозился. Да и туберкулез доконал. В грязи живут. Чахотка через одного… И вроде бы так и положено.
Яков болезненно морщился, припоминая лицо старика, а мысли Дмитрия Самсоныча опять и опять возвращались к Торбаю и его промыслу.
Ляпаевский промысел стоит на крутоярье, за околицей Синего Морца. Со стороны моря, за две-три версты от самой излучины норовистой глубокой Ватажки видны лишь стройная в липовом кружеве церквушка на взгорье да рубленая, неестественно вытянутая казарма, с крохотными оконцами и громоздкой печной трубой, почерневшей от бесконечной копоти. По соседству с этим унылым неуклюжим зданием четыре наполовину втиснутых в землю просторных выхода — полуподвалы с рядами чанов и ларей для посола рыбы, высокий с пологой односкатной крышей амбар для хранения всевозможного промыслового снаряжения. На отшибе — кошеварня и банька, вся прокопченная, с курью избушку. Вдоль берега — плот: тесом крытый настил, на дубовых сваях. Между плотом и рекой открытый настил, тоже на сваях — приплоток. На нем в сторонке — новенький сосновый сруб, еще не почерневший от соленых ветров и промозглых осенних дождей. Это конторка.
Весь промысел и каждое строение в отдельности чем-то напоминали хозяина Ляпаева, тучного, медлительного в движениях, угловатого вдовца пятидесяти лет. Коротко стриженная окладистая борода с нитями серебра усугубляла это сходство, напоминая тут и там торчащие из пазов срубов лохмотья пакли.
На Синеморский промысел хозяин приходил чуть не каждодневно, а потому управляющего не держал, взвалив все хлопоты большого сложного хозяйства на плотового Резепа, в чья прямые обязанности входит решительно все — от приема рыбы до сбыта. Дело это, коль начистоту говорить, хлопотное, богатое неприятностями. Но Резеп справляется с ним вроде бы шутя, играючи.