— Быстро не получится, — предупредил Бен-Азиз. — Кляйнгельд на осмотр времени не жалеет.
— Чужого, — добавил один из ассистентов.
— И чужих денег тоже, — подхватил другой.
— Время и есть деньги, — поставил точку Бен-Азиз.
Доктор Кляйнгельд оказался коротышкой с непропорционально большой головой. Разговаривал он исключительно шепотом, очевидно, полагая, что таким образом легче подчинить пациента своей воле — пусть сбавит тон, напряжет слух, боится лишний раз вздохнуть, чтоб не упустить чего-нибудь жизненно важного. Психиатр уютно устроился в глубоченном кресле и просматривал какие-то записи, самоуверенно и победительно улыбаясь тонкогубым ртом. Откинутая назад спинка кресла была почти на одном уровне с кушеткой, на которую уложили Старика.
— Как вам моя кушеточка? — шепнул доктор.
— Затрудняюсь ответить.
— Почему?
— Не знаю, чем ваша кушетка отличается от других.
— Понятно. Это потому что вы Бог, да? — повеселел психиатр.
— Возможно. Да, вполне вероятно.
— У меня тут недавно лежал один Бог, так ему моя кушетка очень даже понравилась.
— Что доказывает — если бы была нужда в доказательствах, — что он Богом не является.
— А чем докажете вы, что вы Бог?
— Мне не нужны доказательства. В том-то и суть. Наступила пауза — доктор что-то записывал.
— Вы помните Сотворение мира?
— Мои воспоминания вряд ли будут вам понятны, — заколебался Старик.
— Интересное замечание. Обычно начинают пересказывать Книгу Бытия. Им кажется, что они вспоминают Сотворение, а на самом деле они всего лишь вспоминают текст.
— Вы о ком это?
— О пациентах, которые считают себя Богом. Кляйнгельд сделал еще какую-то запись.
— Можно поинтересоваться, зачем вы пожаловали на Землю? Старик призадумался.
— Так сразу не объяснишь… Как-то вдруг, неожиданно нахлынуло невыразимое… одиночество. Захотелось посмотреть, какие вариации получила тема, которую я некогда считал такой удачной. А потом… Нет, словами этого не опишешь… Не получается — пока… Скажите, а можно задать вопрос вам?
— Разумеется, но у меня, в отличие от вас, не на все вопросы есть ответы.
— В самом деле? Мне кажется, что вы верите в то, что я… ну, тот, кто я есть. Доктор беззвучно рассмеялся:
— Слишком сильно сказано. Я, знаете ли, вообще не склонен во что-либо верить.
— Это свидетельствует об уме.
— Спасибо, очень мило с вашей стороны. Но я не боюсь менять мнение по тому или иному вопросу. Наоборот, я периодически даже понуждаю себя к этому. Надо мусолить истину, как собака мусолит косточку. Нет ничего постоянного. Все меняется. Люди стареют. Идеи стареют. Вера тоже. Жизнь все подвергает эрозии. Вот почему мне нетрудно разговаривать с вами как с Богом, хотя я не знаю, правда ли это, и не больно-то стремлюсь узнать.
— Как любопытно! — оживился Старик. — Вот уж не думал, что испытаю смущение, когда во мне признают Бога. Какая неожиданность! Когда вы сказали, что вам все равно, Бог я или нет, я в первый момент испытал замешательство, а потом облегчение. Тут у вас, на Земле, изображать Бога гораздо легче, чем быть Богом.
— Легче, чтоб тебя считали сумасшедшим, нежели нести ответственность за все беды и несчастья мироздания.
— Или выслушивать хвалы твоему всемогуществу. Быть объектом молений — самая тяжелая из форм давления на психику. Доктор опять зачиркал ручкой по бумаге.
— Можно спросить, кто таков ваш спутник?
— Ах, — вздохнул Старик. — Я так и знал, что рано или поздно вы об этом спросите. — Немного помолчав, продолжил: — Вы вот интересовались, зачем я спустился на Землю после столь продолжительного отсутствия. Не говорите об этом ему, но меня все эти века мучила совесть… Понимаете, я ведь его вытолкнул.
— Откуда?
— Должно быть, я слишком много на вас обрушиваю вот так, сразу… Я вытолкнул его из Рая.
— Так Рай существует?
— О да, но это не такое завидное место, каким его обычно представляют. Временами там бывает очень одиноко.
— Одиноко? Вы меня удивляете. Я думал, что человеческие несовершенства вам неведомы.
— Не забывайте, ведь я вроде бы создал человека по своему образу и подобию. Так что несовершенства мне ведомы. Я должен знать и что такое сомнение, и что такое отчаяние, и что такое радость. Раз я сотворил человека, стало быть, я знаком с его устройством.
— Означает ли это, что и у Бога воображение имеет свои границы?
— Не думал об этом. Вероятно, да.
— Почему?
— Потому что… потому что я могу создать только то, что доступно моему воображению. Очевидно, есть вещи, которых я вообразить не в состоянии.
— Где есть? Во Вселенной?
— Вселенная — это моя лаборатория. Я сошел бы с ума в бескрайних райских просторах, если б у меня не было Вселенной, где можно всласть наиграться. Благодаря ей я сохраняю молодость и свежесть — насколько это возможно. Но Вселенная познаваема и допускает интерпретации, ибо она сотворена из материи, известной человеку. Вселенная как раз и обнаруживает пределы моей фантазии. Бессмертные, как и смертные, нуждаются в некоем ограничителе. Для смертных таким ограничителем является сама смерть, именно она придает жизни смысл. А бессмертию нужен ограничитель для воображения, иначе вечность быстро выдохнется и обратится в хаос.
— Все это весьма познавательно, — прошептал доктор, — но в пылу философствования вы забыли сообщить мне, кто ваш спутник. Он Дьявол, да?
— По-моему, я достаточно прозрачно намекнул на это.
— Да-да, но не забывайте, что я верю не всему, Что мне говорят. Ваш товарищ, он что, раньше работал в цирке?
Старика вопрос поставил в некоторое затруднение.
— Понятия не имею. Возможно. Я не общался с ним с тех пор, как он… нас покинул, и вплоть до вчерашнего дня. В цирке, вы говорите? Почему в цирке?
— Ну, не знаю. Он, похоже, обладает способностью делать предметы И даже части собственного тела невидимыми. Да и фокусы с огнем ему тоже удаются. Знаете, в цирке и огонь глотают, и всякие прочие трюки показывают. Вот я и подумал…
— Трюки? Он тоже называет это трюками. Видите ли, по складу характера он в большей степени экстраверт, нежели я, и обожает производить впечатление, бравировать своий могуществом. Я же, пока нахожусь на Земле, предпочитаю жить как обычный человек. Насколько это будет возможно. — Взгляд Старика стал задумчивым. — Мне очень хотелось его увидеть после такой долгой разлуки. Я отправил ему довольно осторожное послание, и что вы думаете? Он сразу же согласился. Мы с ним встретились впервые с доисторических времен. Это произошло вчера — нет, уже позавчера — на тротуаре возле Смитсоновского института в Вашингтоне. Ровно в двадцать три ноль-ноль. Такая у нас была договоренность. Сразу же отправились в гостиницу, куда нас не хотели пускать без багажа. Первую ночь мы провели в Смитсоновском институте и Национальной галерее.
— Но их на ночь закрывают.
— Для нас стены — не преграда. Я увидел там много интересного, порадовался достижениям человечества. Правда, мистеру Смиту было смертельно скучно.
— А на следующую ночь, насколько я понимаю, вам удалось-таки попасть в отель. Тогда-то вы и изготовили деньги. Правильно?
— Абсолютно.
Доктор Кляйнгельд бросил на Старика взгляд, в коем странным образом смешивались вызов и лукавство.
— ФБР доставило вас сюда для проведения экспертизы вашего психического здоровья, или, если угодно, вменяемости. Сейчас мы перейдем ко второй части проверки, но сначала сделайте, пожалуйста, некоторое количество денег.
— Мне объяснили, что это противоречит закону.
— Я не собираюсь вашими деньгами пользоваться. Просто я должен убедиться, что вы действительно умеете делать деньги. Это, разумеется, останется между нами.
— Сколько вам нужно?
Глаза доктора вспыхнули огнем.
— Если бы вы были обычным клиентом, я бы брал с вас по две тысячи за сеанс. Судя по нашему разговору, нам понадобится что-нибудь между десятью и двадцатью сеансами, а там станет ясно, как действовать дальше. В подобных случаях ничего нельзя сказать заранее. Ладно, пусть для начала будет тридцать тысяч. И это очень по-божески.