- Ты знаешь почему, - прямо ответил он и тут же почувствовал укол стыда - нет, дома ему нужно разговаривать как можно мягче. Впрочем, женщина и не заметила. Или привыкла.
- Да, но… хоть бы…
Старик усмехнулся:
- Издержки работы, - сказал он.
- Сочувствую… Но я всё рада, что ты вырвался. Я уж думала со всем этим… Этими событиями тебя вообще в покое не оставят.
Старик промолчал. Его взгляд бродил по советскому интерьеру, доставшемуся ему по наследству от родителей. Большой шкаф “Хельга” с сервантным отделением, где виднелись давно покрывшиеся пылью чашки, и узоры на них ещё не потёрлись со временем; длинный стол с изогнутыми ножками, на котором стояла пустая фарфоровая ваза; белый тюль на окнах, чей подол медленно развевался на слабом ветерку; выцветившиеся обои в полоску, кое-где ободранные ещё с тех пор, когда его мать незадолго до смерти завела кота; ковёр - пушистый, с изящными узорами и длиной на всю комнату; и диван, кое-как доживающий свои дни - всё такое родное, уютное, колеблющее давно забытые воспоминания о детстве, проведённом среди этих вещей.
И это после строгого и роскошного интерьера его рабочего кабинета… И это после особняка за городом, которого он вынужден был называть официальной резиденцией, хотя бы по статусу. Нет, всё это ничто по сравнению с этой комнатой. Старик понял, что отдал бы душу, лишь бы остаться здесь до конца своих дней. Сидеть вот так вечерами в обнимку с этой женщиной, которой он годился скорее в отцы, чем в любовники. Но любовь вещь непредсказуемая, насмешливая, у неё своеобразное чувство юмора, которое никто не понимал, но с которым вынуждены были считаться. Мог ли он себе представить, что на старость лет будет сидеть с молодой женщиной и любить её так нежно, словно она была частицей его души? Старик боялся, что она бросит его из-за редких встреч, не поймёт его искренних чувств - он просто не умел их проявлять, запрещал себе по долгу службы.
- Я тут подумал… - начал он и вдруг замялся, словно подросток, который только-только собирался признаться в любви. - Тебя не смущает, что мы вот так встречаемся? Тайно, редко. Никто не должен знать, сама понимаешь…
Женщина улыбнулась и покачала головой:
- Главное, что мы видимся. Я всё понимаю.
Старик кивнул, и слеза покатилась по его впалой щеке.
- Я так устал… Я устал… Устал от бесконечных разговоров, от конфликтов… Устал от ответственности. Устал бояться, что в любой момент всё может пойти не так, как надо, и последствия моих неправильных поступков погубят не только меня, но и всех нас. Этот город. Эту страну. Устал делать вид, что всё под контролем, хотя на самом деле всё, буквально, сыпется из моих рук. Устал… И ведь я сижу там, в центре всего, и боюсь… боюсь узнать, что мои решения неправильные, они губят людей. Получается, я бегу от ответственностей. Закрываю на них глаза. Даже не могу с уверенностью сказать, что мою план одобрили, согласовали, подтвердили…
Но ведь сейчас, проходя мимо какого-то дома я услышал обрывки новостей, и там… там житель рассказывал, как от моих ракет погибли люди. В иной ситуации… Нет, сидя там, я бы пожал плечами и сказал: “Война” и начал бы тешить себя тем, что рано или поздно всё решится в мою пользу, и с нашей страной снова будут считаться по всему миру. Понимаешь? Но это - там. А здесь… я боюсь. Я боюсь… стыда, а он гложит меня. Я начинаю думать, а не свернул ли я с пути? Может, моё решение было неверным? Может, мне показалось, что нашей стране угрожают?
И самое страшное, что я не знаю ответа. Вот… не знаю. Старик внутри меня задаётся вопросом, а… тот, другой, что сидит там, пытается уверить себя, что все делается ради блага людей. И ни за что не отступит, даже несмотря на страхи. А старик будет надеяться, что рано или поздно всё закончился.
Я устал, дорогая. Устал от этих сомнений и страхов…
- Тебя гложат противоречия, - сочувственно сказала женщина.
Старик кивнул и спрятал лицо в ладонях. Его худое тело начало сотрясаться от слёз. Женщина снова обняла его и начала поглаживать по плечам, приговаривая:
- Оставь. Оставь это всё. Это всё там. А ты - здесь! Понимаешь?
Старик поднял голову и вытер слёзы.
- Всё там… Нет, оно здесь. Оно преследует меня. Меня преследуют мысли, что я не могу быть человеком. Там, я не человек, а машина, идея, которая должна следовать долгу, и не дай Бог мне засомневаться. Знаешь, ещё в молодости я был вынужден убить в себе чувства, чтобы достичь всего, а теперь мне кажется, что всё глубже и глубже погружаюсь в пропасть собственного “я”, и мне страшно. Мне очень страшно. Я погибаю. В молодости ещё как-то можно было отбросить эти мысли, но не сейчас, когда на кону поставлено всё, а управляет этим семидесятипятилетний старик. Так нельзя.