Старик
Вокруг было тихо, очень тихо. Часы громко тикали в углу, но к их шагам он давно привык и уже перестал различать в тягучей тишине привычных будней. Он с трудом мог разглядеть, что было за окном – ночь или день, хотя ему давно было все равно. Ходить ему становилось все труднее. Он осторожно ступал, нащупывал ногой опору и тяжело ставил могучую ногу; ходил, топая и широко расставляя ноги, потому что иначе терял равновесие и падал, увлекая своим огромным телом все вокруг. После падений он становился осторожней, стал ходить, касаясь кончиками пальцев старых стен, не доверясь больше опоре под ногами.
Он почти перестал видеть. Мир медленно растворялся в молочной мгле, уходил дальше, таял в сумрачной полутьме. Он не замечал этого. Его жизнь стала мглисто-серой, неверной, он блуждал в своей ставшей сейчас огромной квартире, натыкаясь на мебель и углы, сбивая пальцы, разбивая лицо. Он едва замечал боль или кровь своих ран, с трудом продираясь в своем сознании сквозь цепкую пелену густого тумана, заполнившего всю черепную коробку; думать ему становилось все труднее. Он конечно не осознавал этого, он просто переставал делать то, что прежде было привычным и естественным. Он больше не выходил на улицу, это казалось ему теперь излишним, сидел дома на провалившемся диване, смотрел телевизор. Склочные, поганые речи, которые лились оттуда, больше не трогали его, он невидящим взором смотрел в телеэкран и едва разбирал отдельные слова. Вскоре он перестал включать его и просто сидел, опираясь на свой костыль, и смотрел прямо перед собой.
По субботам приходила его сестра, уставшая тетка неопределённого возраста, убиралась и готовила еду. Ворчала, оттирая с пола шершавые пятна. Они немного говорили, ругали правительство и повышение цен, сетовали на погоду, и он опять уходил, чуть пошатываясь, по коридору, слегка касаясь пальцами стен, словно хотел убедиться, что они ещё на месте.
Где-то очень далеко, на другом конце огромного города, была его дочь. Она не звонила, не приезжала, память о ней тихо таяла в его мозгу. Ничто не напоминало о ней, кроме старых фотографий, которые он, однако, давно перестал различать.
Где-то очень далеко, на другом конце огромного города, она помнила о нем, думала о нем, говорила о нем, и не ехала к нему. Ей было так страшно войти в ту квартиру, бывшею ей родной, по-детски теплой и счастливой, и увидеть его. Ее когда-то всемогущий отец так высох, занемог, что она страшилась встречи, не справлялась с собой и плакала. Ее душили слезы оттого, что он стал таким слабым и немощным, а она не могла ему помочь, не могла отвратить, помешать этому. И она так и оставалась далеко, боясь его и самой себя, и того, что неотступно начало проявляться в ней самой, за давностью лет потерявшей свежесть юности.
День и ночь сменяли друг друга, осень наступала вслед за летом, а он все так же сидел, высокий сухой старик в сумрачной комнате. Его никто не тревожил, не беспокоил этой мучительной тишины, не касался морщинистых рук, не ходил темным коридором, и он сам не будил эту замершую квартиру своим скрипучим голосом. Он бы испугался сам, услышав свой голос, настолько он привык к тишине вокруг.
И он смотрел своим невидящими глазами вперёд и видел:
Он, в светлых брюках, белой рубашке, пиджак за плечом, идёт по набережной и посвистывает, слева играет на солнце море, справа сидят на лавочках девушки, искоса поглядывая на него и прыская в кулачки от смеха. И так легко и светло там, впереди, что даже и идти не хочется, а хочется остановиться, опереться о тёплые перила набережной и смотреть на горящее солнцем море.
Конец