Я всегда думала о нем как о маяке, но он был больше похож на сирену: прекрасная вещь, стоящая над верной смертью, сладкий и смертельный голос в ночи.
Но я клянусь, что больше не будет ни портретов на стене, ни могил, за которыми нужно ухаживать. Клянусь, я положу этому конец, здесь и сейчас. Я стану последним Смотрителем Старлинг Хауса.
Элеонора прислонилась к стене, раскинув руки, как будто она может удержать дом в неподвижности, в неизменности. Мне жаль ее.
— Дом посылал мне сны еще до того, как я его увидела. Он нуждался во мне, а я — в нем. — Я помню окно, светящееся сквозь деревья, как маяк. Лицо Артура по ту сторону ворот, разъяренное и одинокое. Пылинки, искрящиеся в косом свете. Моя кровь, впитавшаяся в доски пола.
Гостиная смещается вокруг нас, превращаясь в ту комнату, которую я знаю в мире наверху. Обои выцветают, штукатурка трескается. Полировка пола становится тусклой и поцарапанной, а на голом дереве расцветают пятна. Узкая викторианская мебель сменяется покосившейся кушеткой, а стены заполняются несочетаемыми портретами. Атмосфера меняется, накапливая годы долгих закатов и глубоких зимних вечеров, дождливых полдней и горьких полуночей, десятилетия стремления, голода, траха и остывания кофе, потому что ваша книга только что стала хорошей. Целые поколения живых людей, дошедших до Артура, а потом и до меня.
— Старлинг Хаус мог быть твоим с самого начала, Элеонора, но теперь он мой. — Я говорю это как можно мягче, но Элеонора вздрагивает, как от сильной пощечины.
Но она оскаливает на меня свои мелкие острые зубы и говорит:
— Тогда забирай. Мне все равно. — Ее глаза сияют ужасным светом. — Ты уже потеряла все остальное.
Затем она бежит от меня, исчезая в Доме, и я следую за ней.
Мне не нужно спешить. Я слышу, как маленькие ножки Элеоноры шлепают по лестнице, как захлопываются за ней двери, но теперь это мой Дом. Он приведет меня туда, куда я захочу, и ни один замок не устоит передо мной.
Я нахожу ее в чердачной комнате, сидящей на кровати, а рядом с ней — ее Зверь. Зверь теперь маленький и хрупкий, как недокормленный бродяга, и наблюдает за мной из-под надежного локтя Элеоноры.
— Что ты имела в виду? — спрашиваю я ее, и я спокойна, так спокойна.
В ее глазах все еще сияет тот безумный блеск, торжествующий, ужасный.
— Я имею в виду, что все кончено. Это черное озеро — пепельный пруд, как ты его называешь? — никогда не было построено так, как должно было быть. Так много маленьких трещин и разломов, так много мест, где оно могло бы прорваться, если бы только немного не повезло.
Сколько раз Бев разглагольствовала на ту же тему? Достаточно кому-нибудь сказать в ее адрес «уголь поддерживает свет», и она уйдет, показывая им фотографии округа Мартин на своем телефоне. Грязь превратилась в серый ил, дома испачканы мышьяком и ртутью, призрачные белые животы рыб плавают на многие мили вниз по реке Биг-Сэнди.
Дом дрожит вокруг меня. Я осторожно дышу.
— Элеонора, послушай меня. Если эта дрянь попадет в реку…
— Тогда они получат по заслугам.
— Кто получит, черт возьми? — Я больше не дышу осторожно. Трубы воют в стенах, шторы раздуваются. — Не Gravely Power, это точно. Они заплатят штраф и снова откроются через две недели.
Впервые Элеонора выглядит неуверенно. Я сажусь рядом с ней на кровать, матрас прогибается подо мной.
— Почему ты осталась в Идене, Элеонора?
Я гадаю, ответит ли она, или так и останется злобной до самого конца. Но она говорит:
— У меня было право. — Она напряженно жует собственные губы. — Я была не отсюда, но я вообще ниоткуда не была, и после всего, что было, я думала, что заслуживаю быть откуда-то. Как мои скворцы — они прилетели не отсюда, и никто их особо не любил, но они остались. Почему же я не могу?
Это знакомая история, мелодия, которую я напевала себе много раз: маленькая девочка, которая любит место, которое не любит ее в ответ, ребенок, создающий свой дом, когда ей никогда его не давали. Я прочищаю горло.
— Они все еще здесь, твои скворцы. Теперь их тысячи. Они донимают весь город.
Неестественный изгиб возникает где-то в районе рта Элеоноры, который, должно быть, так близок к искренней улыбке. Он быстро разжимается.
— А Грейвли все еще существуют.
Я прочищаю горло.
— Да.
Ее голос становится низким и горьким.
— И они все еще богаты, все еще наживаются на чужом несчастье.
— Да. — Я колеблюсь: — Вообще-то моя мать была Грейвли. — Элеонора смотрит на меня прямо, впервые с тех пор как я вошла в комнату, ее тело отшатывается, как загнанное в угол животное. — И ты тоже, пока не решила по-другому. Как и моя мама. И я, наверное, тоже. — Мама лгала мне о многом, но это единственная ложь, которая была еще и подарком: она отсекла гниль прошлого и подарила мне жизнь, состоящую только из сегодняшнего и завтрашнего дня. Она позволила мне вырасти безымянным и бездомным, а теперь я сама выбираю себе имя и обустраиваю свой дом.