Но Элеонора все еще глубоко увязла в своей ужасной истории. Она гноит и ненавидит, наказывает и отравляет, и этого все еще недостаточно. Даже сейчас она смотрит на меня так, будто может впиться своими детскими зубами мне в горло. Я говорю очень низким и мягким голосом.
— Люди, которые причинили тебе боль, давно мертвы.
— Значит, я должна позволить их потомкам остаться безнаказанными? Позволить им наживаться на грехах их отцов и дедов?
— То есть нет, к черту их. — Я думаю о Доне Грейвли, который смотрит на меня этими мертвыми гравийными глазами. Лишь с большим запозданием до меня доходит, что я тоже один из их потомков. — Я просто думаю, может, тебе стоит оставить их в покое.
Крошечная челюсть Элеоноры становится мулине.
— Они не знают того, что знаю я. Они исказили историю, специально забыли ее. Никто из них не знает правды…
— Вот почему ты написала Подземелье, не так ли?
— Я… — Ее ноздри расширяются. Ее подбородок двигается, что у настоящего ребенка можно назвать дрожью. — Я хотела, чтобы они увидели. Чтобы знали. Я подумала, что если… — Дрожь исчезает. Ее глаза сужаются. — Откуда ты знаешь название?
Я закидываю обе ноги на кровать и поворачиваюсь к ней лицом, так что мы сидим, как двое детей, засидевшихся допоздна на вечеринке.
— Потому что я читала твою книгу. Все читали. Она знаменита. — Ее глаза стали очень широкими, с кольцами цвета слоновой кости. — Перед твоим домом есть табличка с твоим именем. Имя, которое ты выбрала.
Жидкость застилает глаза и скапливается на ресницах, отказываясь падать.
— Но никто не верил в это. Они думали, что это просто глупая история. Они не понимали.
— Большинство людей, вероятно, и не понимали, — ровно соглашаюсь я. Но я думаю о странице Э. Старлинг в Вики, о длинном списке связанных с ней произведений под ее неточной биографией. Боль одной девушки трансформировалась в поколения прекрасного, ужасного, тревожного искусства. — Но некоторые люди поняли. И я тоже.
Слезы уже настолько густые, что ее зрачки увеличились, стали огромными и черными на ее лице. Я скольжу рукой по матрасу, не касаясь ее, и опускаю голову, чтобы смотреть на нее прямо и ровно.
— Я расскажу им, Элеонора. О Грейвли, Старлингах и о тебе. То есть я собираю все истории, всю ложь и полуправду, которую люди рассказывают о Старлинг Хаусе… Моя подруга Шарлотта пишет историю, или писала, она бы мне помогла… Я не знаю, как мы во всем этом разберемся… — Я снова представляю себе карту Миссисипи, все реки, которых больше нет, но которые когда-то были, разложенные вместе на странице. Карта получилась не очень хорошей, но в ней была вся правда. Может быть, правда всегда беспорядочна.
Я делаю небольшой вдох.
— Но я клянусь, я постараюсь. Я буду говорить правду. — Когда-нибудь, много позже, когда я не буду плыть по течению снов, разговаривая с мертвой женщиной, я подумаю, что очень забавно, что вся моя ложь, интриги и обман привели меня к этому: обещанию сказать правду и к тому, что я ее скажу.
— Они тебе не поверят. — Голос Элеоноры низкий и клокочущий, но ее глаза по-прежнему широкие и влажные, полные желания.
— Может, и нет. — Я даже не уверена, что верю во все это, а ведь я живу этим. Неудивительно, что она написала это как детскую книгу. — Но некоторые из них поверят.
— Им будет все равно. — Первая слеза скатывается и падает, прочерчивая блестящую линию по ее щеке.
— Может, и нет. Но некоторым из них будет. — Я подхожу ближе и наконец ловлю ее руку под своей. Она не отстраняется. — Разве тебе этого не достаточно? Разве ты не устала?
Слезы падают быстро, одна за другой скатываясь по ее лицу.
— Они заслуживают этого. Всего этого. — Ее голос густой и влажный.
— Да, может быть. — Я позволяю себе на мгновение задуматься о том, чего заслуживает Иден. Я думаю о братьях Грейвли, которые держали маленькую девочку, как птицу в клетке, совершая все грехи против нее во имя прибыли; о людях, которые рыли первые шахты, их цепях, звенящих в темноте, и всех добрых богобоязненных людях, которые смотрели в сторону; о реке, которая теперь течет ржаво-коричневым, и электростанции, которая выбрасывает пепел в воздух, и большом доме с белыми колоннами и веселым, ужасным жокеем на лужайке, улыбающимся на город. Ярость Элеоноры, кажется, множится в моей голове, пока не превращается в одну-единственную раскаленную искру в целом созвездии грехов.