Я беру книгу с полки, даже не останавливаясь, чтобы прочитать название.
Это очень старое издание Ovid40, написанное тем ужасным стихом, где все рифмуется, а «over» пишется «o'er». Книга открывается на странице с заголовком «Дом Сна», за которым следует длинный отрывок о дремлющем боге в пещере. Слово «Лете» подчеркнуто большее количество раз, чем кажется разумным, а страница так глубоко изрезана, что немного порвана. На полях рядом с ним кто-то написал список латинских названий: Ахерон, Стикс, Кокитос, Флегетон, Лете, а затем: шестая река41?
И я знаю, хотя и не понимаю, как это возможно — разве что по строгим очертаниям надписи или черным чернилам, — что эту записку написала Э. Старлинг.
Позади меня раздается горловой звук. Я подпрыгиваю так сильно, что роняю книгу.
Артур Старлинг наблюдает за мной, как злодей Бонд, из тени кресла с мягкой спинкой. Вокруг него навалены десятки книг, испещренных липкими заметками, и стопка аккуратных папок с ярлыками. Ца-ме-ца и Перл Старлинг, 1906–1929 гг. Улисс Старлинг, 1930–1943 гг. Эцуко Старлинг, 1943–1955.42
Артур держит на колене толстый желтый блокнот. Его левый мизинец серебристо-серый от графита, а рукава закатаны до локтя. Его запястья выглядят сильнее, чем я ожидала бы от человека, чье основное хобби — скрываться и хмуриться, — кости обтянуты жилистыми мышцами и покрыты шрамами.
— О, привет! — Я вновь прижимаю к себе Ovid и невинно машу ему рукой. — Что это у тебя?
Его лицо искажается.
— Ничего.
Я наклоняю голову, чтобы лучше разглядеть страницу. В верхней части есть пометки, в основном подсчеты и даты, но нижняя половина страницы замазана штриховкой и графитом.
— Отсюда выглядит неплохо. Это платан перед домом?
Он переворачивает блокнот и хмурится.
— Это татуировки? — Из-под манжет его рубашки проступают темные чернильные линии, переплетаясь с неровными линиями шрамов. Я не могу разобрать никаких изображений, но их формы напоминают мне резьбу на входной двери: глаза и открытые ладони, кресты и спирали.
Артур закатывает рукава и застегивает их на все пуговицы.
— Я плачу тебе за конкретную цель, Мисс Опал. — Его голос холоден. — Разве ты не должна что-то убирать?
В тот вечер я покидаю Старлинг Хаус с парой подсвечников и перьевой ручкой, засунутой в толстовку, потому что ну его нафиг.
По крайней мере, мне не придется видеться с ним часто. Целые недели проходят без обмена словами, длиннее, чем «Доброе утро», когда он отпирает дверь, и «Ну, я пошла», когда я ухожу. Время от времени я поворачиваю не туда и мельком вижу сгорбленные плечи и нечесаные волосы, но обычно единственным признаком того, что дом занят, являются редкие стуки и шорохи с чердака надо мной и медленное накопление посуды в раковине. Я могу обнаружить на плите свежий кофе или кастрюлю с супом, все еще кипящую на плите, пахнущую домашней пищей в совершенно чуждой мне манере, но я не прикасаюсь ни к чему из этого, смутно думая о норах и курганах и о том, что случается с идиотами, которые едят еду короля фей.
В Старлинг Хаусе время уже идет странно. Иногда часы тянутся незаметно, и я предаюсь маленьким девичьим фантазиям, чтобы занять себя (я — Золушка, которую злая мачеха заставляет оттирать затирку; я — Красавица, запертая в заколдованном замке Чудовищем с лицом, похожим на вороний череп). Иногда часы ускользают в грязные углы и испачканные плинтусы, и я поднимаю глаза от серого ведра с водой, чтобы увидеть солнце, висящее у горизонта, и понимаю, что дом проглотил еще один день, еще одну неделю.
Единственное надежное измерение времени — это состояние дома.
К концу февраля первый этаж почти пригоден для жизни. Здесь по-прежнему процветает популяция пауков и мышей, и я ничего не могу поделать с кусками штукатурки, которые иногда падают с потолков, или с тем, что все полы, кажется, наклонены к какой-то центральной точке, как будто весь дом рушится сам на себя, но хождение по коридорам больше не похоже на осмотр склепа. Столешницы сверкают, оконные стекла подмигивают. Ковры красные, синие и темно-зеленые, а не серые, а запах отбеливателя и чистящего средства для кафеля вытеснил черный запах плесени.
Кажется, дом благодарен за такое внимание. Снаружи все еще пятнистый и мрачный, но виноградные лозы тускло зеленеют, упругие и живые, а на карнизах появились свежие птичьи гнезда. Пол по-прежнему издает целую симфонию стонов и скрипов, но, клянусь, теперь он не в минорной тональности.
Иногда я ловлю себя на том, что напеваю вместе с ним, испытывая странное удовлетворение. В основном дело в деньгах, которые, по моему опыту, решат все девяносто девять проблем, но также и в самом Старлинг Хаусе: в том, как стены словно обхватывают меня ладонями, как дверная ручка ложится мне в руку, в абсурдном, детском ощущении, что я принадлежу этому дому.