Кончив свою речь, Блумфильд с облегчением перевел дух. Положение старшины было трудное. Он отлично понимал, на что намекал Блумфильд: товарищи требовали от него, чтобы он сказал, кого он подозревает, и, пожалуй, они были правы. Виндгам виноват, это ясно; прочему же не назвать его? Все равно рано или поздно он должен будет это сделать.
Естественно, что Блумфильд и все они хотят знать имя виновного. И как было бы хорошо, если бы они успокоились наконец и отстали от него! Вся эта история так ему надоела! Он знал, что пока он не скажет им, кого он подозревает, ему житья не будет от их приставаний… И все-таки он колебался. Его смущала последняя неоконченная фраза Виндгама. Что, если он не виноват? Трудно, конечно, этому поверить, ну, а вдруг? Имеет ли он, Риддель, право назвать Виндгама, если есть хоть какое-нибудь сомнение, хотя бы тень сомнения в его вине?.. «Нет», сказал ему внутренний голос, и он спокойно ответил Блумфильду:
— Я надеюсь, что скоро в состоянии буду выяснить это дело.
— Как! Ведь ты сказал, что знаешь виновного! — воскликнул тот.
— Я сказал, что подозреваю.
— Кого?
— Этого я не скажу, пока не узнаю наверное: я могу ошибиться.
— Не можешь же ты, однако, держать про себя такую вещь! Ведь в этом вся школа заинтересована! — воскликнул Блумфильд с жаром. — Во всяком случае, я как капитан шлюпки Паррета имею право знать, кто подрезал наш рулевой шнурок.
— Я и скажу тебе, когда буду знать наверное, кто это сделал, — твердо проговорил Риддель.
— Ты можешь сказать мне, кого ты подозреваешь.
— Нет, не могу.
— Я никому не скажу, даю тебе слово.
— Все равно не могу.
Обращение Блумфильда резко изменилось. Он не ожидал такого отпора. Он пришел к Ридделю отчасти чтобы помириться с ним, отчасти из любопытства, а больше всего по настоянию товарищей, которые хотели во что бы то ни стало добиться от Ридделя, кого он подозревает. Блумфильд был убежден, что ему это легко удастся, что Риддель обрадуется тому шагу к примирению, который он, Блумфильд, сделает своим визитом к нему, и пойдет ему навстречу. Оказалось, однако, что это не совсем так, и Блумфильд начал горячиться.
— Так ты решительно отказываешься сказать, кого ты подозреваешь? — обратился он к старшине уже другим тоном.
— Решительно отказываюсь до тех пор, пока не удостоверюсь, что мои подозрения справедливы, — отвечал Риддель.
— Интересно, что ты сделаешь для того, чтобы удостовериться в этом.
— Все, что будет от меня зависеть.
— Известно ли тебе, что говорят товарищи о твоем поведении во всей этой истории? — спросил Блумфильд.
— Я не могу помешать им говорить все, что им вздумается.
— Они говорят, что если ты честный человек, то обязан высказаться яснее.
Риддель поднял спокойный взгляд на говорившего, и Блумфильду стало стыдно сорвавшегося у него намека. Он поспешил поправиться:
— То есть, видишь ли, они говорят, что если ты не скажешь, кого ты подозреваешь, то всякий может подумать, что ты покрываешь кого-нибудь.
При этих словах старшина изменился в лице, и Блумфильд это заметил.
— От тебя зависит очистить себя в их глазах, — продолжал он насмешливо. — Только что ты толковал о том, как неприятно, что мы постоянно ссоримся, а между тем сам не хочешь сделать такой пустой уступки… Можешь быть уверен, что до тех пор, пока эта безобразная история не выяснится, наши недоразумения не прекратятся.
— Блумфильд, ведь я сказал тебе… — начал Риддель.
— Что бы ты там ни говорил, ты не можешь отрицать, что под предлогом неуверенности покрываешь это го негодяя, кто бы он там ни был, — окончательна вспылил Блумфильд и, видя, что Риддель молчит, пошел из комнаты.
Но в дверях он вдруг остановился. У него мелькнула одно подозрение. Не могла ли иметь какое-нибудь отношение к гонкам странная сцена между Ридделем и Виндгамом, которую он застал, когда вошел к Ридделю? Он вспомнил, как оба они были взволнованы, вспомнил, что у Виндгама были заплаканные глаза. Кроме того, он теперь припомнил, что всю эту неделю Виндгам был какой-то странный — не то грустный, не то озабоченный. Не он один это заметил — многие говорили об этом. Что старшина покровительствует брату своего друга, ни для кого не было тайной; вся школа дразнила Виндгама его дружбой с Ридделем. Кого же может покрывать Риддель, как не Виндгама? Блумфильд обернулся к старшине со словами:
— Не забывай, что и другие могут заподозрить кое-кого… Что, если бы я, например, заподозрил твоего друга, который только что хныкал тут?
Хорошо, что Риддель стоял спиной к говорившему; если б только Блумфильд мог видеть его лицо, у него не осталось бы никаких сомнений в верности его догадки. Что было делать Ридделю? Молчать — значило подтвердить догадку Блумфильда. Солгать, сказать ему, что он ошибается? На это Риддель не был способен. Рассказать ему все и попросить, чтобы он молчал, пока дело не выяснится окончательно? Но для этого надо было назвать Виндгама. Нет, пока есть хоть тень сомнения, он не назовет его…
Призвав на помощь все свое самообладание, Риддель ответил:
— Извини меня, Блумфильд, право в настоящую минуту я не могу сказать ничего больше.
Блумфильд ушел рассерженный. Обсуждая с товарищами предстоящий визит к старшине, он с полной уверенностью говорил об успешности этого визита и теперь не знал, что он им скажет. К тому же в душе он сознавал, что Риддель прав, и это еще усиливало его досаду.
О своей догадке относительно Виндгама он решил пока молчать.
— Ну что, добился толку? — нетерпеливо спросил его Гем, ожидавший вместе с Ашлеем и Типпером его возвращения
— Нет, — отвечал Блумфильд с мрачным видом.
— Что же он тебе сказал?
— Что он сам не уверен, или вообще какую-то чепуху в этом роде. Теперь я окончательно убедился, что он кого-то покрывает.
— Наверное. Я был убежден в этом с самого начала, — сказал Ашлей.
— Этого нельзя так оставить: надо, чтобы он знал, до крайней мере, что мы о нем думаем. В первый же раз, как только встречусь с ним, я не поклонюсь ему, — объявил Типпер.
— Очень ему нужны твои поклоны! Поверь, что он и не заметит. Нет, тут надо не то: надо заставить его сказать, кого он подозревает, — решил Гем, любивший энергичные меры.
— Если бы знать, что он никого не покрывает и вообще не хочет увильнуть от ответа, можно было бы, мне кажется, подождать денька два, прежде чем предпринимать что-нибудь решительное, — заметил Блумфильд.
— Чего тут ждать? Ясное дело, что он хочет увильнуть. Он надеется, что пройдет время и все забудется.
— Потому-то и надо показать ему, что мы не позволим шутить с нами.
— До чего мы дожили! — воскликнул в добродетельном ужасе Ашлей. — Старшина — баба, старшина — трус! Мало того — он оказывается еще и негодяем.
— И подумать только, что он попал в первую партию крикетистов! — подхватил Типпер.
— Он был полезен нам как игрок, — заметил Блумфильд. — Если бы не он, может быть мы и не выиграли бы партию.
— Я согласился бы лучше двадцать раз проиграть ее, чем выиграть с его помощью, — объявил Гем.
Таким образом, несчастный старшина, начинавший было подниматься во мнении товарищей, провалился, по-видимому, безвозвратно. Парретиты подписали ему приговор, а парретиты были законодателями в Вильбае.
XXVII
ВИНДГАМ ПРОБУЕТ ВЫПУТАТЬСЯ ИЗ БЕДЫ
Виндгам был «положительно не в своей тарелке», как говорили о нем парретиты; лучшим: доказательством тому было его отсутствие на практике крикетистов на другой день после вышеописанных событий. Блумфильд, который, по обыкновению, пришел взглянуть на игру «мартышек», заметил отсутствие Виндгама и вывел из этого свое заключение. До сих пор он не высказывал своих подозрений насчет Виндгама никому, кроме Ридделя. Хоть он и сердился на старшину за его скрытность, но сам невольно следовал его примеру: подозрения его были пока только догадкой, и какое-то смутное, но хорошее чувство не позволяло ему назвать имя подозреваемого. Но, увидев, что Виндгама нет в числе играющих, он, естественно, подумал: «Ясно, что это он. Уж недаром он нос повесил. Его что-то мучает, это видно, а что же, как не это? Ну, а если и не это, так, во всяком случае, с ним что-то неладное».