— Вода холодная?
— Ледяная.
— Тогда вылезай.
— Я уже окунулся. Ничего, постепенно привыкаешь.
Борис подплывает к базе, вылезает из воды на причале и входит в помещение. Через несколько минут они показываются вместе с Бизоном.
— Эй! — кричат они Сашо.
Он машет им рукой. Тогда Борис спускает на воду одно каноэ, берет два весла и подруливает к берегу, где стоит Сашо. Не вылезая из лодки, кричит:
— Давай!
Сашо начинает снимать брюки, а потом, стоя одной ногой в лодке, говорит:
— Да ты с ума сошел, что ли? Не могу я тебя понять… Мы ведь можем перевернуться, утонем… Вот уж удовольствие…
Лодка трогается с места, немного качаясь, но потом оба бывших гребца чувствуют себя нормально. Сашо снова старший команды.
Сильно загребая, он кричит:
— Давай, сильнее!..
Бизон смотрит на них с причала, смеется, потом, сложив ладони рупором, кричит:
— Сохраняйте равновесие!
Лодка переворачивается точно на середине озера. Борис первым летит головой вниз, Сашо пытается сохранить равновесие, ему удается удержаться одну-две секунды, потом и он плюхается в воду, тяжело и как-то не по-спортивному. От холодной воды их тела сжимаются, они приближаются к блестящему мокрому желтому днищу лодки и толкают ее к базе.
Потом Бизон перевозит их на маленьком неповоротливом ялике на другой берег, они одеваются и возвращаются наверх через ракитовый кустарник.
— Слушай, а ведь мы забыли внизу прутья.
— Да ладно. Зачем они нам?
— Ты же хотел плести корзину!
— Очень она мне нужна!
— Ты прав. Она тебе совершенно не нужна.
— Хорошо, что мы повидались с Бизоном.
— Да. Это была замечательная идея.
— А как он удивился, когда нас увидел…
— Бизон живет на этом озере и никогда ничему не удивляется.
«…Когда двое мужчин, предрасположенных к полноте, облысению и так далее, стараются вспомнить некоторые вещи…»
Они продолжают подниматься, наклон постепенно становится все менее крутым, кусты редеют. И, кажется, ветер доносит запах жареного мяса.
И оба они думают, каким чудесным был сегодняшний день и какое вкусное мясо приготовили их прекрасные жены…
Перевела Татьяна Прокопьева.
Лиляна Михайлова
И думаешь, что стену кладешь…
Не умею я красиво говорить. Не могу. Вот сейчас сижу в самолете, и слова сами приходят мне в голову, но стоит только ступить на землю — замолкаю. Только жене я смог бы что-нибудь сказать, но моя жена ни разу не приехала встречать меня в аэропорт. Куда ей с тремя детьми! С другого конца Болгарии, аж в Софию, в платочке, в простых чулках! Ребята подольше остаются в Софии — понятно, дело холостяцкое, попривыкли к гостиницам: приемы, фотографии, развлечения, а я возьму чемоданчик, надену полушубок и — домой, вечерним поездом. Иной раз в купе кто-нибудь уставится на меня, назовет по имени и спросит, не тот ли я борец, который вчера по телевизору бросил на землю Иляла Олмаза. Нет, говорю, не я, похож просто, и сплю дальше. Утром дотащусь до дома, а жена скажет: «Приехал? Ел что-нибудь?» Кадушку, говорит, поправь — подтекает снизу. Цвета, говорю я, открой чемодан, посмотри — я тебе кофточку привез и детям кое-что. Я все только кофточки жене привожу, в других женских вещах ничего не смыслю. Начнет она разворачивать сверток и больше всего радуется, пока его разворачивает. А потом засмеется и окажет: «Да зачем мне подарок, ведь главное — ты вернулся живой и здоровый!»
Вечером, как придут друзья, я замолкаю, отец их встречает, беседует с ними. Старый все понимает. Был он когда-то уличным борцом в Страндже, и о нем ходила молва, что ударом мог свалить человека на землю.
А об американце, с которым я боролся в понедельник, я когда-нибудь расскажу. Сейчас вот в самолете стараюсь все по порядку запомнить — сыну расскажу, когда вырастет.
С Илялом Олмазом было не так. Я три раза с ним боролся, знаю его. Силу его знаю и кожу знаю — холодная такая и мягкая. Хоть с завязанными глазами до него дотронусь, узнаю, что это он. Только один раз ему удалось меня повалить. Со стороны-то люди ничего не видят. Для них мы — борцы, боремся и весь разговор. А вот оказаться на спине и увидеть, как над тобой светят лампы, — об этом просто никому невозможно рассказать. Лампы сверкают, а между ними голова Иляла Олмаза — губы сжаты, не дышит, только глаза мигают. И не то, чтобы очень больно, — мне от стыда больно… Мужчина ведь, а лежишь на лопатках перед столькими людьми… Не дай бог! А он — то ли не заметил или нарочно — взял да и уперся коленом прямо в герб. Ну, знаете, у нас впереди, под бретелями, маленький герб? Чтоб тебе пусто было, думаю, я тебе это припомню. Потом на двух чемпионатах я так его разделал! Прижму к ковру и нарочно держу на спине, чтоб подольше стыдно было.