— Когда-то должно и мне повезти!
Вожак словно почувствовал, что его снимают, он оборачивается и грозит оператору пальцем.
Вообще никто из нас не позволял ему снимать. Сущность альпинизма — в бегстве от посторонних взглядов, в смелости для себя, а не на показ! Оператор снимает украдкой, стараясь, чтобы мы не замечали.
Вот и теперь он склонился над камерой, будто поправляет:
— Что-то не ладится!
— Гляди, как бы ты сам не разладился! — Насмешник подгоняет его, чтобы не отставал.
Насмешник, наш радист, смотрит на часы:
— Пора!
Мы останавливаемся. Поудобнее прилаживаем одежду, пристраиваем груз. Что-то мешает, трет, кашне душит — сейчас все можно поправить. Сейчас мы как бы отделены от одежды и рюкзаков, а когда идем — словно бы срастаемся с ними.
Радист надевает наушники:
— Итак, что сообщить?
Голос его комично подскакивает, словно кузнечик. Привычка смешить нас уже превратилась в черту характера.
Вожак произносит нарочито самоуверенным тоном:
— Группа в полном составе следует по заданному маршруту!
Слав сияет:
— Ровно шестнадцать человек!
— С тобой — минус три! — Насмешник выжидает, пока мы утихнем. — Один должен тащить камеру, а другой тебя — вниз!
Оператор хохочет, ведь эти шутки — знак его сопричисленности к группе.
Насмешник включает рацию. Дыхание его, как ватным тампоном, окутывает микрофон.
— Эль-Зет 23. На связи Орловец! Как слышно? Группа в полном составе следует по маршруту. Направление — Гребень. Направление — Гребень. Прием! — Он нажимает кнопку. — Вас принял! Да… Да… Принято! Конец!
Должно быть, там хохочут. Уже сам голос Насмешника звучит как анекдот.
— Что ответили? — спрашивает вожак.
Насмешник прячет наушники и микрофон:
— Что они могут ответить? «Все идет нормально! Доброго пути!» Пошли теперь! Все согласовано!
— Что-то мне вчера дурной сон приснился! — раздается нарочито беспечный голос Суеверного.
Горазд тотчас хочет показать свое презрение к предрассудкам:
— Лучше уж молчи! Не то вернуться придется!
Но Поэт уже весь — трепетное внимание.
— Что за сон? — Он всегда обо всем готов выспрашивать.
Последние в цепочке навострили уши. В прозрачном стеклянном воздухе голоса звучат неожиданно звонко.
— Деян мои ботинки спрятал, не отпускает меня. — Суеверный все еще переживает свой сон. — Я ищу, ищу, ругаю его. И в конце, чтобы не запоздать, отправляюсь босиком…
— Ну и как? Дошел босиком до Памира? — прерывает Насмешник.
Памир… Крыша мира. Мы до боли тоскуем по нему. Памир!.. Это название — наш символ, наше заклятие. В нем — все, пока несбывшиеся надежды, стремления, в нем — наши разочарования…
«Никакая человеческая группа не может обойтись без своего Памира, который сплачивает и возносит в облака», — это Асен рассуждает про себя.
А Суеверный с преувеличенной беспечностью добавляет:
— Вы только не подумайте, будто я верю в сны!
— Гляди-ка, ведь ты тринадцатый в цепочке! — поддразнивает его Димо.
— Чушь! — Но все же Суеверный глазами пересчитывает идущих. — Это ты тринадцатый! — Он оборачивается к идущему позади Димо. — Давай поменяемся! Для меня «тринадцать» — везучее число!
Димо пренебрежительно пожимает плечами. Они меняются. Так Суеверный борется со своими страхами.
Но почему-то мы невольно вздрагиваем. Какие еще последствия будет иметь эта ребяческая игра в перемену мест?
И что только не приходит в голову людям, часами поднимающимся в гору среди снежной белизны!
— А мне вот сны не снятся, — замечает Поэт.
— Это потому, что поэты должны страдать бессонницей, — напоминает радист.
— Все же некоторые сны сбываются, — роняет мимоходом Суеверный.
— Мистика тебя пьянит, как водка-мастика! — каламбурит Насмешник.
— А ты, философ? — Оператор спрашивает нарочно, чтобы Асен обернулся и можно было бы его потихоньку заснять.
— Суеверия есть суеверия! — начинает компетентный Асен. — Все отгадчики снов немного смешны. Даже сам Фрейд становится наивным, когда доходит до снов — начинает пользоваться элементарной символикой.
— Но все же, почему снятся сны? — вновь спрашивает Поэт.
— А почему люди просыпаются? — откликнулась Дара.
— Сны суть останки сознания в подсознании… — продолжает Асен.
— Этакая корзинка для бумаг! — вставляет Насмешник.
— Но ведь эти останки прекраснее, чем… — воскликнула было Дара.