На разборе полетов инструктор уже не уделяет нам внимания, как прежде, даже не упоминает фамилии окончивших учебную программу. Только Львов неизменно строг: для него мы все те же курсанты. С подъема ребята спешат на старт, а мы идем в распоряжение Львова.
— И за что такое наказание, — жаловался Гончаров, завидуя летающим.
Целыми днями мы заняты на хозяйственных работах. На самолеты только поглядываем с завистью. На наше, счастье, вскоре приехала приемная комиссия. Последний экзамен по технике пилотирования. Сажусь в кабину УТИ-4. Впереди незнакомый летчик. Он молчалив, на мои вопросы отвечает лишь наклоном головы. Запускаю мотор и иду в зону на высший пилотаж. Вспоминаю напутствие инструктора — выполнять фигуры «слитно», одна за другой, без интервалов, с предельной перегрузкой.
Начинаю с виражей, затем перехожу на вертикальные фигуры. Заканчиваю комплекс штопором и глубокой спиралью. Когда сели, экзаменатор ограничился одним словом:
— Нормально. — И, не обращая на меня внимания, коротко потребовал: — Следующий. В кабину сел очередной курсант.
Отшумел последний летный день. Львов снова полностью завладел выпускниками, не отпуская нас даже на подготовку материальной части. С утра до вечера мы занимались благоустройством лагеря. Капитан не давал нам ни минуты передышки, проявляя удивительную изобретательность в подыскивании работ.
— Что мы будем делать, когда все благоустроим? — спрашивал курсант Бахарев.
— Из песка веревки заставит вить, — шутил Рогачев.
Так прошло несколько томительных дней. Но однажды, когда мы приводили в порядок лагерную линейку, раздалась команда дежурного:
— Выпускников в штаб эскадрильи! Наконец-то!
— Забрать личные вещи — и на машины, поедете в штаб школы. Пришел приказ наркома. Поздравляю с окончанием! — сказал начштаба эскадрильи и пожал каждому руку.
На сборы ушло несколько минут. Переполненные счастьем, мы с песнями мчимся в Батайск.
В зимних казармах стоят пустые металлические койки. Кто-то будет теперь спать на них? Мы получаем новенькое обмундирование: темно-синие френчи с голубыми, в золотой окантовке, петлицами. На рукаве золотистые крылья — эмблема летчика Военно-воздушных сил. Сброшены выгоревшие на солнце курсантские гимнастерки. Одетые в парадную форму, собираемся на плацу в ожидании построения.
В торжественной обстановке перед строем начальник штаба читает приказ Наркома обороны о присвоении нам первого командного звания. Потом объявляется второй приказ — о назначении в военные округа. Бахарев, Будылин и Рогачев поедут в Белорусский военный округ, Маресьев, Тотмин, Кириллов и остальные — в другие округа, преимущественно на запад.
Начальник штаба сделал небольшую паузу. Секунды мне показались вечностью. Что прочтет он после паузы?
— Зачислить в Батайскую школу имени Серова на должности инструкторов-летчиков…
Среди названных фамилий есть и моя. Я испытываю одновременно и радость и некоторое разочарование. Инструктор — это хорошо. Но неплохо бы увидеть новые места, изведать жизнь боевого полка. Хочется захватить все сразу, объять необъятное.
Уезжают товарищи, с которыми ходили по забайкальским сопкам, ехали в эшелоне, спали рядом в казарме. Мы расстались, и с тех пор мне почти никого из них не приходилось видеть. В начале Великой Отечественной войны я, читая газеты, находил иногда среди отличившихся знакомые фамилии, но после победы встретился лишь с Маресьевым. Он был на протезах, этот несгибаемый, настоящий человек.
Молодые инструкторы
Кончилась беззаботная курсантская жизнь. Нас, молодых летчиков, назначили в те же эскадрильи, где мы учились. «Старики», хотя по летному стажу они были старше нас всего на два года, не упускали случая показать свое превосходство. Нашу «незрелость» при любом удобном и неудобном случае старался подчеркнуть и командир отряда, капитан Ковачев. Низенький, с ранней плешиной на маленькой голове, он как-то особенно бесцеремонно выговаривал своим тонким голоском слово «молодые», стараясь нас унизить и даже оскорбить.
Врезался в память такой случай. Ковачев подал команду: «Летчики, становись!» Мы — молодые — заняли место в строю, как и полагается, на левом фланге.
Ковачев долго смотрел на нас в упор. Мы, недоумевая, оглядывали друг друга, подравнивались, полагая, что допустили какой-то промах. Насладившись нашим замешательством, Ковачев произнес, криво усмехаясь: