И только после этого Старик вызвал Билибина.
— Возглавишь рабочую группу, Кеша.
— Не уверен, — ответил Иннокентий Павлович. — У меня своих дел по горло. — Билибин поелозил по нему ребром ладони столь энергично, как будто хотел перерезать. — А что же Соловьев? Формально он вел тему.
Старик весело блеснул мелкими фарфоровыми зубками.
— Мы не формалисты, Кеша! И в этом наша сила. Впрочем, если ты настаиваешь…
— Я не настаиваю, — поспешно проговорил Билибин.
Морщины на лице Старика сложились в добродушную разбойничью улыбку, и обескровленные возрастом губы вытянулись так, словно изготовились к лихому, леденящему душу одинокого путника посвисту. Недаром Василий Васильевич опасался шефа, предчувствуя, что когда-нибудь этот лихой посвист остановит его посреди дороги. Соловьев, счастливо-озабоченный, еще спешил к своей давней мечте, неожиданно открывшейся за поворотом, а посвист уже несся по окрестностям. Василия Васильевича пора было останавливать. Старик терпел его как человека нужного. Но теперь Соловьев мог предстать перед всеми в ином, куда более авторитетном качестве. И тогда он лишь пожал бы небрежно плечами, услышав лихой посвист шефа. Не для того Старик полвека отражал, порой в одиночку, варварские налеты на Храм Науки, прослыв его ревностным хранителем, и заботливо оберегал его истинных жрецов, чтобы равнодушно смотреть на триумфальное шествие по нему Василия Васильевича… Старик понимал, что упустил время: сейчас никто не позволил бы ему всерьез расправиться с Василием Васильевичем. Оставалось лишь осуществлять свои хитроумные комбинации.
Все это, однако, лежало скорее в области эмоций, и шеф несомненно справился бы с ними, если бы не счастливое совпадение: сибиряки действительно просили помощи, институт у них организовался недавно и занимался как раз теми проблемами, на которые вышли Билибин с Юрчиковым. Забрать из Ярцевска Соловьева было невозможно — при этом неминуемо оголился бы слишком обширный и ответственный участок работы, особенно сейчас, когда институт превращался в научный комплекс.
И та и другая версии истинной причины, побудившей Старика принять свое решение, были равноправны, и никто не решился бы усомниться во второй из них. Кроме Василия Васильевича, который давно знал отношение к себе шефа.
— Так-то, Кеша, — сказал Старик. — Собирайся. Отправим вас на полгодика к сибирякам. Это тебе не Ярцевск. Возможности другие, мощности неограниченные. За полгода сделаешь в десять раз больше, чем здесь.
— Не поеду! — закричал Иннокентий Павлович в крайнем возмущении. — Там холодно! Я не люблю, когда холодно! Прощайте! — Однако он не ушел, а сел в кресло и, скрестив руки на груди, торжественно заявил:
— Категорически!
— Вот и договорились, — миролюбиво сказал Старик. — Я тебе и помощника отличного подобрал. Толковый молодой человек, очень скромный, без необоснованных претензий, как некоторые…
— Это кто же? — спросил Иннокентий Павлович заинтересованно.
— Узнаешь… — уклонился от ответа Старик.
Судя по всему, он находился в отличном настроении и наслаждался каждой минутой своего недолгого уже бытия, как маленькими глоточками доброго вина. Все сейчас было приятно ему и все приятны. И чудесный летний денек, врывавшийся в открытые окна солнцем и ветром; и старинное кресло, давно уже принявшее форму его тела, поэтому спокойное и удобное, как разношенный ботинок; и громадный, на полкомнаты, стол, заваленный горками бумаг, похожий на артиллерийский миниатюр-полигон не только по форме, но и по содержанию — каждая горка бумаг была целью, требующей своего расчета. И приятен был Кешка Билибин, самый талантливый и непутевый из его учеников, и неизвестный ему пока паренек Юрчиков, и корректнейший Олег Ксенофонтович, весьма кстати попросивший помощи. Но всех приятнее ему казался сейчас Василий Васильевич Соловьев. Старик думал о нем почти с нежностью.