— Папаш! — прищелкнув пальцами, сказал он. — Стаканчик!
В беседке между тем уже хозяйничали. На столе ребята сооружали славный натюрморт: огурцы, помидоры, батоны — все крупное, яркое, кус колбасы — поленом и бутылка.
Стакан он вынес, только предупредил строго, поглаживая для солидности бороду:
— Чтоб не мусорить там, ясно?
В дом Иннокентий не вернулся: очень ему интересно стало, что там эти захватчики творят, благо и повод нашелся — сеттер Динни, увидев гостей, зашелся в счастливой сумасшедшей пляске. Иннокентий Павлович прогнал собаку и остался в беседке: шоферы не отпустили. Потеснились, налили на три пальца, пододвинули на газете огурец и кусок колбасы:
— Выпей, папаш, не стесняйся!
Иннокентий Павлович недолго отказывался. Дома в буфете у него, как положено, стояло несколько бутылок отличного вермута, имелся и коньячок, и первым побуждением Билибина было сбегать за ним, если уж согласился он разделить ужин с ребятами. Но ему тотчас стало ясно, что вся заманчивая необычность положения будет безнадежно испорчена. Они принимали Иннокентия Павловича за своего, не он им оказывал честь — они ему! Ненадолго, на полчаса, но отречься от своего облика, почувствовать себя Мужиком, Мастеровым, лихо чокнуться — в очередь, одним на всех — стаканом о бутылку, бросив небрежно: «Поехали!» — и, степенно пережевывая кусок дешевой колбасы, вести разговор на равных о делах простых, изначальных: о заработках, о футболе, о несправедливостях, о том, что нынче молодежь — непутевая… Вот что было дорого. Ну и, конечно, забавно.
Сначала неожиданные гости показались ему все на одно лицо — худощавые, пропыленные, ошалевшие от долгой езды. Потом из них выделился один, постарше. Этот все помалкивал, присматривался к хозяину. Зато молодые не умолкали. В две минуты выяснилось, что шоферы решили тут заночевать, а на рассвете тронуться дальше, что сами они из города Степногорска, едут на уборку, и что здешние места им очень понравились.
— Крым! Чистый Крым! — вскрикивал курчавый сухой парень, похожий на Христа, если бы у того вдруг улыбка раздвинула рот от уха до уха.
— А ты в Крыму был? — спросил Иннокентий Павлович.
— Не-е! — восторженно кричал парень. — Я знаю, там точно так. Красота! А ты был?
В Крыму Иннокентий не был. Друзья, пожалуй, его на смех подняли бы, если бы поехал. После Мадагаскара, Новой Зеландии?
— Не был? — сиял парень. — Я тебе, отец, точно говорю: тоже все сенатории, парки, как у вас. Это что? Сенаторий? — Он ткнул смуглым пальцем в коттедж, где жил Иннокентий Павлович. — И там сенатории. Это что? Парк? — торжествующе обвел ладонью вокруг себя. — И там тоже парки.
— Н-да-а, — протянул Иннокентий, окидывая оценивающим взглядом нарядные коттеджи из розового, с искоркой камня, стены которых едва проступали в ветвях сирени и жасмина, подстриженных по приказу ретивых институтских хозяйственников и впрямь на манер южного вечнозеленого кустарника. — Не санатории это, друг. Ученые здесь живут. Там профессор, дальше академик…
— Одни?
— С семьями.
— Во скука им небось! Одни в целом сенатории, — сказал курчавый. — Козла забить и то не с кем.
— Дачники, что ли? — мрачно спросил другой.
В институте тех, кто жил в коттеджах, тоже обзывали дачниками. Из самых низменных побуждений, попросту говоря — завидовали. Коттеджи достались, само собой, первопоселенцам, поскольку строились вместе с институтом. Теперь вокруг него стояло несколько современных домов-башен улучшенного типа: стекло и бетон, из лоджий верхних этажей уже двадцать первый век виден — если раздвинуть пеленки, которые там на веревках сушились. В прошлом году ребята из группы Иннокентия Павловича выдвинули на обсуждение гипотезу: «Акселерация как результат парниковых условий в современном крупноблочном здании».
— В газетах пишут: спекулянты, жулье дачи имеют, — не унимался мрачный.
— Бывает, — согласился Иннокентий.
Потом с ученых разговор перекинулся на неученых: коммунизм скоро, хочешь не хочешь — учиться надо, стыдно с семью классами оставаться; шоферскую вольную судьбу обсудили — мол, если жизнь правильно понимать да не зевать, так грех жаловаться: на бутылку хватит и на закуску останется…
Иннокентий усмехался в бороду, когда его называли папашей. Впрочем, усмехался вместе с ним едва заметно и молчаливый. Непонятный был человек. Вроде бы и трех слов не произнес, а на нем весь разговор держался, ребята то и дело восклицали: «Петрович не даст соврать!», «Так, Петрович?», «Петрович, подтверди!» Он, пряча усмешку, только ронял коротко: «Возможно». Иннокентий Павлович в конце концов тоже стал вопрошать: «Верно, Петрович?»