Билибин открыл дверь.
— Юрчиков, ты здесь?
В ответ раздалось недовольное:
— Тут я…
Юрчиков и впрямь оказался на редкость зол. Поздоровавшись сквозь зубы, он стал протискиваться в коридоре мимо Билибина к выходу.
— Идиотские шуточки! — бормотал Геннадий раздраженно. — Морду бьют за такие хохмы!
— Как же это тебя? — посочувствовал Иннокентий Павлович.
— Элементарно. Позвали и захлопнули. Окна ставнями закрыли.
Не слушая, что говорит ему вслед неожиданный гость, Билибин отправился спать. Объясняться с Юрчиковым у него не было ни малейшего желания: хватит на сегодняшний вечер слюней. На днях он отправится к Старику. Не потому что жаждет справедливости, как эта гоп-компания, и хочет помочь Юрчикову. Пусть занимаются благотворительностью те, кому делать нечего. Но было в этой истории нечто оскорбительное для него самого, а в таких случаях он не привык давать себя в обиду.
Так думал Иннокентий Павлович, не пытаясь даже понять в своей гордыне, чем же, собственно, оскорбителен для него уход из института Гены Юрчикова. Однако у него хватило все же сообразительности, чтобы крикнуть через стенку:
— Юрчиков! Ты в нашей группе не раздумал работать?
Геннадий возник на пороге, точно все время стоял за дверью.
— Иннокентий Павлович! Вы — серьезно?
— Шутю, — ответил Билибин, стягивая с себя рубашку и швыряя ее в кресло через всю комнату. — Нам теоретик нужен, царь природы, а ты этот… механизатор. От «Марты» не отходишь.
Он удобно расположился на широкой мягкой постели, прикрыв волосатые ноги легкой японской накидкой с вышитыми драконами, сонно щурился на Геннадия. С удовольствием вспоминал, как вытянулось у Соловьева лицо, едва в разговоре было упомянуто имя Старика. Да, хорошо… А что нехорошо? Было что-то…
— Иди спать, — сказал он Геннадию. — А то новое начальство завтра скажет: «Не нужен нам такой заморенный…»
— Значит, шутите? — криво усмехнулся Юрчиков.
— А ты серьезного разговора ждешь?
Наконец-то Иннокентий Павлович вспомнил, что́ было нехорошо: ссора с друзьями. Даже не сама ссора, это пустое, завтра никто слова не скажет. Неприятно, что они оказались вроде бы правы, а он виноват. Сейчас он высказался бы куда логичнее.
— Давай серьезно, — сказал Иннокентий Павлович, впрочем, не столько Юрчикову, сколько отсутствующим друзьям. — Собрался уходить, так? От науки в аппарат, верно?
Юрчиков молчал.
— Если можешь уйти, уходи немедленно, Гена! Пока не поздно. Не сердись: нет в тебе, значит, призвания. Способности есть, не отрицаю. А призвания… Это разные понятия, дорогой. Да если бы мне в твои годы… На коленях бы полз, зубами цеплялся — только оставьте. Кем угодно! Хоть ящики грузить, хоть полы мыть в лаборатории!
Иннокентий Павлович так живо представил себе эту благородно-трогательную картину, так явственно увидел себя с грязной тряпкой в руках между лабораторными установками, вдохновенно устремившим взгляд в неизвестность, что и про сон забыл; спустив ноги с кровати, смотрел на Геннадия с непримиримым сожалением.
— Мыли? — поинтересовался Юрчиков.
— Что?
— Полы!
— Я к примеру говорю, — недовольно произнес Билибин.
— А, к примеру! Это называется имидж.
— При чем здесь имидж?
— Внушенный образ, — вздохнул Геннадий. — Полы моет в лаборатории, зубами за двери цепляется — только не гоните.
Билибин мог бы и рассердиться за дерзость.
— Амикус Плято, сэд магис амика веритас! Не обижайся, Гена.
Разговор, судя по всему, завершился. Иннокентий Павлович вновь откинулся на подушку и закрыл глаза. Но Геннадий не уходил — ждал решающих слов.
— Иди в садовники, — вдруг произнес Билибин. — Пока не поздно!
— Воды дать или кофе? — деловито поинтересовался Юрчиков.
— Человечество начинает бояться нас. Наука из доброй волшебницы становится злой… Ты не думал об этом, Гена? Самое время уходить. Уйдем вместе, а? В садовники. Травка зеленеет, солнышко блестит…
Юрчиков слушал Билибина с нарастающим раздражением. Если бы Геннадий знал о причине, вызвавшей откровения Иннокентия Павловича, возможно, он не судил бы так строго. Впрочем, в этом случае он должен был бы не только знать, но и понять. Вряд ли Юрчиков сумел бы понять Иннокентия Павловича, если тот и сам не мог разобраться, что произошло с ним. Возможно, он поднимался на новую ступень познания, а возможно, наоборот: все его рассуждения о науке, которая стала угрозой человечеству, не более чем попытка оправдать свое бессилие, чтобы выйти из игры красиво.