Уходя к машинам спать, курчавый сказал строго:
— Которые профессор, академик — пусть живут, эти ничего, пусть. А спекулянтов гоните! Понял? Верно, Петрович?
— Понял, — ответил Иннокентий. — Обещаем.
Утром машин возле ограды уже не было. Не было и цветов. Иннокентия даже передернуло от досады: конечно, надо было не водку с ними распивать, а сразу от ворот поворот!
Да, но почему, собственно, они? Ну, ночевали и уехали. Не первый раз цветы обрывают… И вообще — хватит!
Через полчаса нужно было отправляться в институт. День намечался трудный. В лаборатории что-то не ладилось с вакуумом, раз за разом срывался опыт, экспериментаторы спихивали все на группу Иннокентия Павловича, представившую расчеты, и сегодня он сам решил подежурить у вакуумной установки, сунуть носом этих варваров в их собственный грех.
…Вчера часов в восемь — шоферы уже спали в машинах — какая-то компания у ограды гитарила:
— А на нейтральной полосе цветы необычайной красоты…
Намекали, что ли? Потом один все пытался теорию относительности объяснить. Другой сказал:
— Если об этом много думать, запросто офигеть можно. Вроде шизика становишься… Талант — анормальность мозга, да здравствуют шизики!.. Я — шизик! Р-р-гав!
— Он меня укусил, дурак! — это уже девица, притворно-жалобно.
А потом, выходит, махнули через ограду и — «от шизика цветы необычайной красоты»?
Если бы Иннокентий Павлович не знал, что дочь отправилась к бабушке, то непременно решил бы: девица с притворно-жалобным голосом — Светка. Но вчера она заявила с негодованием, что от яиц, съеденных на завтрак за последний месяц, скоро станет кудахтать, что ей надоело убирать, подметать и мыть и она берет краткосрочный отпуск — уходит к бабушке на три дня отъедаться и отдыхать.
Иннокентий Павлович обнаружил, что улыбается, и дернул себя за бороду.
Через несколько минут должен был заехать Соловьев. Следовало поторопиться, иначе Василий Васильевич, развалившись в шезлонге, станет отпускать сомнительные шуточки вроде: «Иннокентий Павлович, не забудьте надеть носки», «Товарищ Билибин, ваша папка с материалами лежит в верхнем ящике кухонного буфета…»
Ехать на работу вместе с Соловьевым у Иннокентия Павловича не было никакого желания, не было и необходимости: минут за пятнадцать он мог не торопясь добраться до института. Столько же занимал путь на машине: научный городок продолжал расти, дорога в двух местах была разрыта, приходилось делать порядочный крюк через старый город Ярцевск. Тем не менее Василий Васильевич, выказывая свое особое расположение, неизменно подкатывал с утра к коттеджу Билибина в те дни, когда тот работал в институте.
Они знали друг друга с детства. Теперь Соловьев был начальником Билибина по службе. Начальником он считался неплохим. Фамилия его порой мелькала в газетах, и это тоже было во благо, помогало делу — их лаборатории всегда обеспечивались в первую очередь.
Наскоро перекусив, Иннокентий Павлович успел выскочить за ограду как раз в ту минуту, когда черная, вся в солнечных бликах «Волга» подъехала к дому.
Соловьев, как всегда, сидел сзади; лица значительные обычно размещаются на заднем сиденье, но не всякий это понимает, стремясь непременно занять место рядом с шофером. Василий Васильевич раньше тоже начальственно садился впереди, но затем понял и теперь начальственно садился позади.
Собираясь в институт, Иннокентий Павлович дал себе слово никому не говорить о пропавших цветах, но, едва машина тронулась, тотчас пожаловался:
— Опять, мерзавцы, цветы оборвали…
И конечно, пожалел об этом. Соловьев с живостью повернулся к нему:
— Какие? Знаменитые мексиканские? Ах, безобразие!
Черты лица Василия Васильевича имели некоторое несоответствие по отношению друг к другу. Профиль у него был какой-то неопределенный, неоформленный. Самый ординарный, уточкой, нос виднелся из-за полной добродушной щеки, сглаженный подбородок съезжал к горлу. Совсем иначе смотрелся Соловьев спереди. Цепкие, светлые, чуть навыкате глаза, от скул к углам энергичного рта — мужественные складки, широкий упрямый подбородок… Приятное лицо. Сейчас оно каждой своей линией выражало неподдельное сочувствие.
— Обидно. Я помню, сколько тебе крови таможенники испортили из-за них. Но ведь цветочки увели, не жену… Ах да, жену тоже увели, извини! Где она, кстати, ты хоть знаешь?