Гена, озадаченный неожиданным вниманием, нехотя пошел по проходу между партами.
«Итак?» — поторопил незнакомец. Геннадий недоверчиво покосился на него, опасаясь насмешки. Именно этот вопрос задавала ему сестра месяц назад. «Отталкиваюсь», — нехотя сказал Юрчиков. «Чем отталкиваешься?» — «Ногами». — «Верно! — закричал незнакомец, останавливая хихиканье класса. — Юрчиков гордо отталкивается от земли ногами!»
Он достал из кармана маленький теннисный шарик, швырнул его на пол и поймал с небрежной ловкостью. «Почему прыгает?» Класс с надеждой обратил взгляды на Геннадия, и тот, все еще косясь на незнакомца, ответил не задумываясь, поскольку этот вопрос сестра задавала буквально на днях, а он, Геннадий, объяснял старушкам в очереди позавчера: «Воздух в нем. От удара сжимается, а потом распрямляется и отталкивается…»
Так продолжалось до тех пор, пока незнакомец не заявил торжественно: «Юрчиков, я тебя уважаю!»
Геннадий не придал значения этому странному уроку, даже когда разнесся слух, что веселый незнакомец — ученый, приезжавший в школу с каким-то тайным заданием. Он не придал значения — за него это сделали другие.
Иннокентий Павлович мог бы и ошибиться в выборе призвания. Юрчиков ошибиться не мог. Геннадия нашли, выявили, отобрали и повели, лишив свободы выбора, во всяком случае сделав ее минимальной. В различных инстанциях, вплоть до самых высоких, обсуждались и утверждались планы, определяющие жизнь никому пока не ведомого паренька по фамилии Юрчиков. Он и сам входил составной частичкой в эти планы и в соответствии с ними должен был в конце концов прибыть по назначению если не в Ярцевск, то в какой-нибудь иной большой или малый город, где физики продолжали либо начинали штурм вселенной. Он должен был прибыть туда с неизбежностью скорого поезда, пройдя положенное ему расстояние, задерживаясь лишь на коротких, обозначенных расписанием остановках.
Впрочем, Гена не знал и не мог знать определенности своей судьбы. В этом смысле сравнение со «скорым» страдает существенной неточностью. Поезда, как известно, идут себе спокойно по рельсам, и если задерживаются в пути, то лишь по обстоятельствам стихийным — например, по причине снежной бури, не дай бог, землетрясения или приезда высокого гостя, когда движение на линии прекращается. Жизнь Гены Юрчикова скорее напоминала гонки.
Иннокентий Павлович Билибин довольно легко поступил в университет не только благодаря своим блестящим данным, но и потому еще, что главные и, на счастье Билибина, потенциальные конкуренты окучивали в это время картошку в поле, точили детали на станках или занимались какой-либо иной полезной и почетной деятельностью, не помышляя о своих интеллектуальных возможностях.
Юрчиков в полной мере ощутил силу своих соперников. Гонки с выбыванием — вот как точнее всего можно было бы определить жизнь Геннадия с тех пор, как он, пятиклассник, почувствовал свое призвание. Для полного сходства только шлема на голове не хватало.
В специальной школе, где стал учиться Юрчиков, физику и математику вели доктора наук. Все многообразие характеров и отношений здесь в конце концов подчинялось одному-единственному слову «сечет», к которому добавлялось в противоположном случае неприятное отрицание. Геннадий «сек» славно. В девятом классе ему присудили Большую золотую медаль за «оригинальность мышления», как значилось в Почетной грамоте. Не беда, что медаль была шоколадная, за рубль, что грамота — потешная, а оригинальность мышления заключалась в том, что он доказал теорему Гаусса о существовании корня всякого алгебраического уравнения, не подозревая, что теорема доказана сто с лишним лет назад. Гена долго помнил свой тихий сладостный восторг, когда пришло решение, и почтительное молчание, которым класс встретил восхождение на математическом горизонте новой звезды. Но помнил он и облегченный вздох класса, когда эта звезда, не успев взлететь, стремительно полетела вниз. Как бы то ни было, а медаль, несерьезная, шоколадная, выделила его среди других. И хотя Гена не стал суперзвездой, очередной круг гонок остался за ним. Впрочем, здесь все были уверены в своей исключительности. Великолепное чувство, постоянно подогреваемое спорами вокруг дюжины недоказанных положений, которые были сформулированы математиками еще в начале века и которые — позор и стыд! — за столько лет никто не смог доказать.