Николай задержался еще немного у Селиванихи, чтобы похвастаться своими производственными успехами и таким образом получить полное удовольствие. Он рассказал о том, как уважают его в мастерских, доверяя самые хитрые, ответственные работы, с которыми другие ни за что не справились бы, упомянул, конечно, и о почетной доске и даже приврал немного: будто теперь его на собраниях всегда сажают не куда-нибудь, а прямо в президиум.
Да, менялся Фетисов! В голове иное прежде вертелось. Хвалился, как ловко обштопал заказчика или сколько выпил в хорошей компании. Или сочинял историю, как кинулась к нему на шею красавица профессорша в доме, где он менял отопление; хорошо, он успел разводной ключ отбросить в сторону, а то бы убилась… Воодушевляло Фетисова на этот раз еще и то, что Селиваниха слушала его с живейшим интересом, который Николай понял как полную капитуляцию соседки.
Он не насторожился даже тогда, когда на другой день Селиваниха попыталась помешать ему распилить одну из досок, выбранную им по хозяйственной надобности из рядка подле сарая.
— Коля! — сказала тетя Даша, в тревоге подбегая к верстаку. — Зачем ты мои доски-то трогаешь?
— Ты что, проснулась? — удивился Фетисов. — Во сне они были твоими…
— А как же в кредит — обещал ты! — закричала тетя Даша.
— А-а, — заулыбался Николай, вспомнив свою придумку с угощением. — Твои, твои, бабка, не сомневайся.
Он отступил шага на три, измерил взглядом Селиваниху.
— Сто шестьдесят пять на тридцать… Ты, бабка, и живая, как, извиняй, все равно… Пять досок на тебя — за глаза!
— На пять я не согласна! — воскликнула тетя Даша.
— Ну, шесть.
— Семь!
— Жи́ла ты, бабка! — захохотал Фетисов. — Ладно! Живи сто лет, да про уговор не забывай!
— Коля! — сказала тогда тетя Даша, сморщив в умильной улыбке щеки. — Ты бы перенес их ко мне. А то опять перепилишь…
— Знаешь, бабка, кто всех на свете дурее? — спросил Фетисов. — Не знаешь? Я тоже позабыл. Только точно помню: не я!
Разговор этот произошел утром и вполне, казалось бы, завершился: Селиваниха, больше не вступая в спор, ушла, и Николай без помех справил свою хозяйственную надобность.
Однако уже вечером, едва Фетисов явился на дежурство в мастерские, его тотчас вызвал к себе председатель цехового комитета, когда-то Колькин дружок, а ныне мужик, вовсе оторвавшийся, по мнению Фетисова, от масс, после того как выучился на мастера и отказался составлять компанию.
— Здорово! — сказал Николай, по-дружески, но довольно чувствительно шлепнув председателя по животу: чтобы не зазнавался и не думал, что Фетисов перед ним шапку станет ломать. — Наел, наел пузо-то, начальник!
Председатель невольно подобрал впалый живот и тоже дружелюбно шлепнул Фетисова по тугому чреву:
— А ты все худеешь?
— Чего вызвал? — спросил Николай, оттесняя легонько председателя, усаживаясь на его стул и кивая хозяину на другой, стоявший поодаль.
— Поздравить тебя хотел, — сказал председатель скучно. — Как передовика. Красивый на доске висишь.
— По такому случаю мог бы и сам притопать, — проговорил Фетисов назидательно. — Или уже трудно со стула вставать?
— Разговор к тебе есть. Собрание в четверг, не забыл? В президиуме будешь сидеть.
Фетисов недоверчиво покосился на председателя, вспомнив, что на днях загибал соседке как раз насчет президиума. Занятно получается, будто по щучьему велению; эту сказочку Николай с детства любил. Он поудобнее устроился за столом, передвинул стопку нарядов, ручку, листок бумаги, календарь, располагая все это хозяйство в том порядке, в каком оно пришлось бы впору ему, если бы он обосновался здесь всерьез. А что? Гляди, поставят еще такой же полуполированный, навалят бумаг, скажут: давай, Фетисов, командуй! По щучьему велению, по своему хотению… Только надо еще поглядеть, есть ли оно, хотение. До сих пор Фетисов за собой ничего такого не замечал. Он и сейчас не завидовал своему бывшему дружку. Однако воображение у него было отменное, оно вмиг нарисовало ему лестные картины одна соблазнительнее другой, он уже вполне мог и даже хотел сразу приступить к делу, тем более что обстановка создалась подходящая: стол имелся, бумаги тоже и сам он сидел за этим столом в уверенной, многозначительной позе. Окончательное решение созрело в его голове, когда дверь конторки отворилась и вошел слесарь Михейкин, фетисовский напарник и, конечно, дружок: у Николая в мастерских редко кто не ходил в приятелях. Еще с порога Михейкин начал кричать: