— Привет! Чего замолчали? Ну-ка, давай!
Скрестив на груди руки, она неумело выбила дробь туфельками. Девчата захихикали. Гармонист растянул мехи, подыграл; она поплыла, неловко раскинув руки, с зазывной лукавой усмешкой; остановившись возле парней, поманила к себе — те посмеивались, покрикивали:
— Давай-давай!
Наконец ей удалось вытащить одного: лениво хлопнув ладонями по голенищам сапожек, он прошелся нехотя вокруг Ирины. Тут она и вовсе взвилась; передергивая плечиками, встряхивая выпяченной высокой грудью, еще раз пропела:
На бревнах загоготали. Геннадий в сторонке нервно затягивался сигаретой; прикуривая у соседа, увидел его лицо, обращенное к Ирине, — сразу пропало дурашливое настроение, надвинулось ощущение беды. Надо было уходить. Не успел. Кто-то из парней крякнул одобрительно:
— Во дает старая!
И тотчас все загомонили:
— Сколько выпила, мать?
— С кем она? Одна?
— Не-е, вон длинный сидит.
— Не свисти! На кой она ему?
— Старые-то, говорят, слаще…
Геннадий прикинул: четверо, многовато, сомнут! — и пошел на них; ребята дружелюбно подвинулись, уступая место на бревнышках. Они, похоже, не издевались — констатировали и только. Юрчиков рванул Ирину за руку:
— Пойдем!
— Пойдем, — покорно согласилась Ирина Георгиевна. — А то и тебя обидят…
Он не сразу понял эту грустную насмешку, а когда понял, опять кинулся к бревнам. Напрасно Ирина отчаянно кричала вслед:
— Не смей! Я пошутила…
Юрчиков с ходу влепил затрещину гармонисту, толчком опрокинул за бревно соседа, но тотчас и сам полетел наземь от тяжелого удара. Все плыло вокруг: бледное, искривленное криком лицо Ирины, колонны, клумба, бревна… Он не хотел драться, но теперь был даже рад: настроение последних дней нашло наконец выход.
— Уходи! — успел он крикнуть, прежде чем все четверо навалились разом.
Здоровые были ребята, деревенские, на свежем воздухе выросшие. Он прикрывал голову и старался удержаться на ногах. Пора было кончать: покалечить могли запросто. Если бы не Ирина… Геннадий закричал на нее, обругав так, что даже парни отскочили. Она, кажется, поняла; когда Юрчиков смог повернуться в ее сторону, Ирины Георгиевны уже не было…
Гнались ребята недолго. Вскоре он мог отдышаться и подвести итоги. Кровь на лице, не страшно — из носа. Разбитые пальцы, глухая боль во всем теле, острая — в локте, оторванный рукав у рубашки… Могло быть хуже, но и сейчас не сахар. К Иннокентию Павловичу в таком виде не заявишься. Да еще возвращаться…
Ирина Георгиевна, подбежав, прервала его невеселые размышления. Не обращая внимания на кровь, целовала, приговаривая, задыхаясь и торжествуя:
— Спасибо!.. Ты — настоящий, я знала…
Она-то знала, да он не знал о ее размышлениях и сопоставлениях во время дежурства; стоял, морщась не столько от боли, сколько от своей глупости. Настоящий — это верно. Кретин настоящий…
Ирина подогнала машину, усадила, поддерживая под локоть; он не заметил, как подъехали к дому Соловьевых.
Его уложили на диване. Ирина хлопотала над ним, смывала кровь с лица, прижигала ссадины, бинтовала разбитые пальцы. Василий Васильевич входил на цыпочках, ласково опускал прохладную ладонь на лоб, вздыхал, снова уходил. Из соседней комнаты доносилось его возмущенное:
— Не понимаю! Почему нельзя? Я как в воду смотрел: сегодня цветы оборвут, завтра ножом пырнут… Я позвоню, надо же навести порядок…
Ирина Георгиевна отвечала резко:
— Не нужно! Гена тоже в долгу не остался.
— Ну и что? — живо возражал Соловьев. — Они на вас напали…
Он возвращался, присаживался в ногах. Вид у него был такой убитый, что Геннадий зажмуривался от стыда, как от яркого света.
— Ничего, ничего! — Василий Васильевич ободряюще теребил его за колени, прикрытые пледом. — Молодец, не струсил, дал отпор. — И таинственно подмигивал: — А я уже хотел тебя разыскивать. Совсем пропал…
Пожалуй, только теперь Соловьев вполне ощутил, как близок и дорог ему этот парень; когда увидел его окровавленного, сердце оборвалось. Конечно, не было никакой связи между их последним разговором в институте и сегодняшней неприятностью, но Василий Васильевич тем не менее, вспомнив невольно тот разговор, завздыхал, укоряя себя в ненужной жестокости. Можно было и полегче, не бросать его, как нашкодившего щенка за порог, тем более что жизнь рассудила их, недвусмысленно взяв сторону Геннадия. Теперь оставалось признать свою ошибку. Вернее, не признать, а исправить: Соловьев никогда не признавал своих ошибок, но всегда старался исправить их. Сделать это в данном случае было просто: сообщить о том, что у Геннадия есть возможность работать у Билибина. Василий Васильевич уже готовился выдать приятную новость и уже подмигивал таинственно-обещающе. Однако именно теперь, когда он испытал нечто вроде отцовских чувств и понял прежнюю свою несправедливость, расставаться с парнем оказалось тяжело. Ирина только что рассказала: встретила Гену по дороге, шел к ним. Видно, обдумал все хорошенько, захотел вернуться. Глупо было бы говорить сейчас о новой работе. И к черту всех, кто вмешивается в их отношения, даже шефа, который на днях прислал любезное письмецо с просьбой перевести младшего научного сотрудника Юрчикова в другой отдел.