Калинушкин замолчал. Темно-румяное лицо его вновь напряглось и озаботилось.
— Угадал! — облегченно выдохнул он. — Угадал я вас!
— Как угадал? — опять встревожился Василий Васильевич.
— Бубырь у вас прозвище было. В детстве. Верно? Помните, мы с вами лодку на озере у рыбаков утопили? Еще гнались за нами…
Александр Иванович сидел напротив Соловьева, улыбался несколько сконфуженно, тер ладонью щеку, словно удивляясь, каким образом у него вдруг выросла совершенно взрослая щетина.
— Конечно! Еще бы! — подтвердил Василий Васильевич растроганно, не только не припомнив этих подробностей детства, но и не предпринимая такой попытки, хотя прозвище действительно сопровождало его до самой юности.
Расчувствовавшись, Калинушкин собирался предаться дальнейшим воспоминаниям, но Василий Васильевич уже понемногу приходил в себя от потрясения. Торопливо попрощавшись с участковым и даже кивнув дежурному, он заспешил домой. В коридоре отделения, когда до выхода оставалось каких-нибудь два шага, в открывшейся сбоку двери мелькнуло лицо Юрчикова; он отвернулся, увидев Василия Васильевича. Не замедляя шаг, Соловьев выскочил на улицу.
Калинушкин же, проводив взглядом своего собеседника, сдвинул фуражку на лоб и в раздумье почесал шею: вроде бы он давил в себе зловредное желание поглядеть на Соловьева, когда тот узнает подробности дела, а оно, это желание, все-таки взяло верх. Калинушкин связывал его со злостью, оно обмануло, вылезло на свет с жалостью. Но получилось все как нельзя лучше.
XIII
— Погоди! Давай по порядку! — Начальник сурово постучал карандашом по столу.
Пашка стоял посреди комнаты, время от времени шмыгая носом: удерживал слезы.
— Я по порядку, — вздрогнув, произнес он. — Сорви, говорят, пацан, цветы, больно пахнут здорово… Дядень-ка-а-а! — надрывно выдохнул Пашка. — Отпустите, пожалуйста…
Начальник опять пробарабанил карандашом. В ясных Пашкиных глазах всплеснулся испуг.
— Чего ты пугливый какой? — поморщился начальник. — Родители, что ли, бьют?
— Лупят! — печально ответил Пашка. — Вчера так отлупили…
— Может, следовало?
— Следовало, — согласился Пашка. — Хлеба взял без спросу. Кусочек маленький… Так они…
Пашка тихонько заплакал. Он говорил правду. Вечером Пашка примчался с улицы, а мать как раз принесла свежие булки, и он, не дожидаясь ужина, отломил горбушку. Мать рассердилась, закричала: «Хлеба нажрешься, опять ужинать не будешь!» — «Некогда, — вгрызаясь в румяную пахучую корку, ответил Пашка, — ребята ждут». А тут отец вышел. И точно: дал сыну по-дружески подзатыльник; чтобы не жевал перед ужином что ни попадя, и так худой, насквозь светится. Пашка, конечно, в долгу не остался, хорошего леща ему отвесил. Но об этом леще сейчас вспоминать не стоило, а о горбушке — в самый раз. Даже самому себя жалко стало.
— Не реви, — сказал начальник. — Вот я их оштрафую, родителей твоих.
Тут Пашка перепугался всерьез.
— Не надо! — закричал он. — Убьют меня!
Начальник покосился на Калинушкина:
— Проследите, товарищ лейтенант.
Калинушкин кивнул и отвернулся. Он как привел мальчишку в отделение, так и сидел отвернувшись, безучастно уставясь в стенку. Ремонт в отделении делали прошлой осенью, но штукатурка уже сплошь была иссечена трещинами, совсем мелкими — с волос, потолще — со спичку, а в углу и вовсе уходила к потолку расщелина: карандаш, пожалуй, пройдет. Все вместе они покрывали стену сеткой. Стол начальника стоял как раз посредине стены, а стул, на котором примостился Пашка, у края. Если приглядеться, сетка трещин раскинулась точь-в-точь паутиной, начальник в центре ее, кругленький, с подпирающим стол брюшком, с потной лысинкой, расположился пауком, а Пашка — неосторожной жертвой. Дело же обстояло как раз наоборот.
С самого начала Калинушкин сомневался в причастности мальчишки ко всей этой истории с цветами; теперь, услышав, какую чушь несет тот, окончательно уверился, что Пашка, как всегда, дает представление. Ожидая конфуза, участковый застыл в одном положении; ему было неудобно, хотелось вытянуть ноги, однако он не шевелился, словно любое его движение могло разрушить тот призрачный фантастический мир, в котором жил сейчас Фетисов-младший. В любую секунду Пашка мог рассмеяться: «Да я пошутил, дяденька!» И думать даже не хотелось, что ожидало Калинушкина в этом случае!
Если бы они находились в комнате одни! А то еще сидел подле начальника знакомый лейтенанту строгий гражданин Соловьев с Лесной, двадцать шесть. И недаром участковый всегда испытывал при нем уставные чувства: начальник, как услышал его фамилию, встал и не садился, пока тот не расположился рядом. И еще сказал: «Полковник Дроздов приказал лично вам доложить о результатах. Пока еще следствие идет».