С этими словами, сделав скупой прощальный жест, Юрчиков неторопливо двинулся по коридору, и Василий Васильевич, оторопело уставясь ему вслед, невольно отметил, что идти Геннадию по упругой ковровой дорожке удобно и приятно. Какое-то время Соловьев еще надеялся — Юрчиков повернется, рассмеявшись, скажет: «Вот как я вас, а! Получается?» Но тот исчез в глубине коридора, и Василий Васильевич, оскорбленный в лучших чувствах, поторопился покинуть место, где разыгралась нелепая сцена.
Впрочем, он довольно быстро пришел в себя, наконец-то определив отношение к Геннадию. Неблагодарный мальчишка — тут и думать было не о чем! Зато картина прояснилась: отцовские чувства, телячьи нежности побоку; как ни трудно, но он справится. Деловые контакты, не больше. Если бы Юрчиков не работал ныне с Олегом Ксенофонтовичем, и в этих контактах не было бы нужды. А со временем все станет на место: Геннадий захочет и степень ученую получить и печататься… Как все.
Дежурный у входа, принимая пропуск из рук Василия Васильевича, почтительно откозырял ему, и это означало, что Соловьев, пока спускался на лифте, уже успел обрести обычное душевное состояние и сознание своей значительности.
XV
Никто не понимал, почему Гена Юрчиков вновь появился в институте. Приходил как на работу, иногда на пару часов, иногда на весь день. Больше сидел в библиотеке, но не избегал и лаборатории.
— Ты что, вернулся? — допытывались ребята.
— Работайте, товарищи, работайте, не отвлекайтесь, — отвечал Геннадий несерьезно.
Василия Васильевича он неуклонно встречал доброжелательно-вежливой улыбкой, но разговаривал, конечно, не столь демонстративно, как в коридоре главка. Соловьева не надо было учить дипломатии: он, в свою очередь, чуть изменил ракурс в общении с Геной — не обнимал за плечи, как прежде, не звал вместе пообедать и, уж само собой, не приглашал в гости, но и не держался принципа сугубо деловых контактов, как решил сгоряча. Сдержанно говорил: «Ага, не можете без нас, Геннадий Иванович! А храбрились!»
Причина, по которой его бывший любимец посещал институт, не была для него секретом: Олег Ксенофонтович, позвонив на днях, сообщил, что он просил нового сотрудника курировать некоторые работы, ведущиеся в институте. Василию Васильевичу никакого труда не составляло узнать, что эти работы имеют отношение к диссертации Олега Ксенофонтовича.
Юрчиков не преувеличивал, сказав недавно своему бывшему благодетелю, что вполне вписался в новую обстановку. Конечно, многое казалось ему непривычным: и этот доброжелательно-непререкаемый тон, и подчеркнутая несуетливость, и не подчеркиваемая, но ясно ощутимая черта между сотрудниками, стоящими на разных ступенях служебной лестницы, — все столь отличное от институтской вольной атмосферы. Но Геннадий так примерно и представлял себе условия на новом месте, они не были для него неожиданностью. Неожиданным оказалось иное — Олег Ксенофонтович, обстоятельно расспросив о том, чем занимался он в институте, удивился:
— Что же вы не защитились?
Геннадий не стал высказывать свое мнение о диссертациях — оно относилось к прошлому, в новой жизни еще не оформилось. Ответил неопределенно: мол, некогда было…
— Напрасно, — сказал Олег Ксенофонтович с сожалением, непонятным Геннадию. — Не теряйте времени, потом поздно будет…
Юрчиков недолго раздумывал, поняв, что новая жизнь диктует ему свои условия. И в самом деле: кто он? Простой служащий. Случись что-нибудь — от ошибок никто не застрахован, — останешься на обочине, а то и вовсе полетишь в кювет. Не воспользоваться добрым отношением Олега Ксенофонтовича было бы глупо, тем более что он и условия соответствующие тотчас создал: поручил Юрчикову курировать некоторые институтские работы.
Билибин с Геннадием не захотел разговаривать: проходил мимо не здороваясь. Доброхотам, пытавшимся помирить их, отвечал так грубо, что самые настойчивые отстали, потеряв надежду на успех. Иннокентий Павлович возмущался чрезвычайно, словно Юрчиков преступление совершил. Да что там! Если бы преступление — еще попытался бы вникнуть, понять, может, и пожалел даже. А здесь и понимать было нечего — как на тарелочке: прикидывался, примеривался, принюхивался, его, беднягу, жалели, ему сочувствовали, Билибина втравили, заставили бегать по инстанциям, портить кровь себе и другим… Ловкий малый, ничего не скажешь! Век бы его, хитрована, не видеть! И еще долго бы Иннокентий бушевал, а возможно, и навсегда прервал бы всякие отношения с Юрчиковым. Но тут пришло время Иннокентию Билибину разрешиться. Он, наверное, и бушевал потому, что пришло время: все теперь воспринималось обостренно. Теперь он знал, что находится на верном пути — в прессе появились сообщения: американцы тоже предлагают менять мощность луча, чтобы избежать ударной волны. Но и у них пока дело застопорилось.