И днем и ночью перед Иннокентием Павловичем маячили, дразнясь, две кривые на графике: одна реальная, дурацким колпаком, вторая прекрасная, словно след взлетающего реактивного истребителя, и недостижимая. Билибину в его поисках они были, в общем-то, ни к чему, но выполняли важную роль: словно кабалистический знак от вторжения темных сил, охраняли от навязчивых мыслей о тяжких последствиях научного прогресса для человечества. Наука всесильна, она справится и с этой задачей, только вперед и вверх, иначе — дурацкий колпак! Примерно так можно было бы определить смысл символа, которым Иннокентий Павлович защищался от самого себя. И не без успеха. Апокалипсические видения пылающего земного шара отступали, вместо них воображение рождало иные, мирные образы. Так, например, однажды ему представилась странная картина: железнодорожная насыпь, поблескивающие рельсы, набегающие с грохотом колеса паровоза, рвущий уши гудок, которым машинист отпугивал мальчишек поодаль, — и счастливый результат, чудо мгновенного превращения, теплый, сверкающий лепесток, который только что лежал на рельсе старой монетой или ржавой гайкой. Именно эта идиллическая картина с набегающим паровозом и мальчишками, прильнувшими к насыпи, далеко продвинула Иннокентия Павловича на пути к истине. Неизъяснимой связью в его подсознании соединились два образа: расплющенная колесами гайка и нарастающий в полуденном зное рев паровозного гудка. Он принялся за расчеты, еще не веря своей догадке. Она подтвердилась: чтобы мишень не разлетелась в первое же мгновение, скорость сжатия не должна намного опережать скорость звука; но чем сильнее сжималось вещество, тем больше увеличивалась в нем скорость звука, и, значит, скорость сжатия может нарастать.
Иннокентий Павлович размышлял о возможностях лазера: его воображение как раз и работало по принципу этого хитроумного прибора, накачивая мозг самой различной информацией — от сложных формул до житейских картинок, имеющих хотя бы отдаленное отношение к сути дела. Рано или поздно перевозбужденный мозг должен был озариться ослепительной истиной.
Однажды под вечер, когда сотрудники уже торопливо распихивали приборы по шкафам и бумаги по столам, а сотрудницы, давно все распихав, неторопливо подкрашивались и пудрились, Геннадий заглянул в лабораторию. Там возле вакуумной установки в полном одиночестве и одичании сидел Иннокентий Павлович, скрестив руки на груди, и раскачивался взад-вперед, словно баюкал еще не рожденного младенца. Геннадий отступил, потихоньку прикрывая за собой дверь. Равнодушно скользнув по нему взглядом, Иннокентий Павлович отвернулся, но в ту же секунду, подскочив, заорал в сильном возбуждении:
— Генка! Стой! Ты на каких режимах «Марту» гонял?
Юрчиков вернулся не колеблясь, доложил обстоятельно, глазом не моргнув, будто не было размолвки. Может, только в подчеркнутой бесстрастности тона таилась его обида, хотя он знал, что Билибину сейчас не до оттенков их отношений. Он даже не был уверен, что Иннокентий Павлович слышит что-нибудь, — настолько отрешенным и бессмысленным казался его взгляд. Но Билибин слышал.
— Идиот! — рявкнул он вдруг, рубанув воздух сжатым кулаком. — А я-то голову ломаю! Ты вышел на импульс сверхсжатия, кретин!
Гена Юрчиков, приподнявшийся со стула при первом оскорблении, рухнул обратно при втором.
— Мамочка! — только и выговорил он. — Не может быть!
Билибин подскочил к окну, возле которого стояла на треножнике грифельная доска довольно неприглядного вида, в царапинах-шрамах — следах битв идей, происходящих порой на ней, схватил мелок и стремительно принялся заполнять ее формулами. Юрчиков стоял за ним, только что не наваливаясь на спину, дышал в затылок.
— Ну? — победно воскликнул наконец Иннокентий Павлович, поворачиваясь к Юрчикову, хватая его за плечи и ожесточенно встряхивая. — Кто ты после этого?
— Идиот и кретин! — повторил ошеломленный Геннадий.
Дальнейшие события разворачивались стремительно и нелогично: в лабораторию ворвались люди, Иннокентия тащили от Юрчикова, он упирался, ругаясь, визжали женщины, какой-то негодяй в тенниске, с усиками мертво держал Билибина за руки, басил укоризненно:
— Иннокентий Павлович! Как не совестно, успокойтесь… Да перестаньте!..