— Прочь! — приказал Билибин, от возмущения топая ногой. — Генка, скажи им!
Юрчиков провел ладонями по лицу, а когда отнял их, такую безмерную радость выражало оно, что непрошеные защитники, обмякнув, стали нерешительно переглядываться, а наиболее осторожные потихоньку выскальзывать за дверь.
— Мы думали… — смущенно начал негодяй в тенниске, в котором Иннокентий узнал своего заместителя.
— Это мы думали! — закричал он гневно. — Мы! А не вы! Что это за манера — врываться, хватать за руки? Я вот тебе в следующий раз схвачу!
Вытолкав оробевших сотрудников, Иннокентий Павлович, все еще кипя, обратил свой гнев на Юрчикова: он наконец вспомнил свою обиду, о которой знали все в институте и которая лежала, несомненно, в основе инцидента.
— Между прочим, я себе слово дал с вами не разговаривать. Забыл, к сожалению…
— Не надо, — попросил Юрчиков жалобно.
— Не пойму я тебя. Вроде всегда был мужик… Петляешь, как заяц.
— Формируюсь, — пьяно улыбаясь, ответил Геннадий.
— И долго еще?
— Уже.
— Уже-е, — передразнил Иннокентий Павлович, понемногу остывая. — Оно и видно.
Они просидели в лаборатории допоздна, обсуждая достоинства и недостатки новорожденной гипотезы, которая, возможно, завершала многолетний труд тысяч исследователей и открывала перед человечеством невиданные перспективы. Тот день всем надолго запал в память. В институте годы спустя говорили, вспоминая о каком-либо событии: «Помнишь, Билибин Геннадия бил в лаборатории? Вот примерно через месяц…»
Олег Ксенофонтович и Старик узнали об этой безобразной истории не сразу, а когда уже она стала фольклором. Первый из них, выслушав объяснения Геннадия, только улыбнулся одними губами, а Старик накричал на Билибина, потому что тот уже точно не знал: то ли бил, то ли нет. А когда вспомнил наконец, что не бил, тут же заявил: хотел, но, к сожалению, помешали. И еще добавил деловито, как давно решенное: людей, которые из-за нравственной неустойчивости теряют на дороге бесценные идеи, надо физически убивать — желательно душить…
Но все это случилось позднее: А пока Юрчиков с Билибиным сидели в лаборатории, обсуждали бесценную идею. Геннадий сказал:
— Как вам пришло в голову? Я и думать забыл…
— Заметно, — злопамятно отозвался Иннокентий Павлович. — Когда человек забывает думать, сразу заметно. Что вот теперь делать? Локти кусать? Гипотеза еще не факт.
Юрчиков кисло пошутил:
— Ну, вы уж давайте… А я вроде как на общественных началах.
— Чудно! Субботники будем устраивать. Между прочим, учти: я сам гениальный. У меня других идей — навалом!
Первые восторги у них поостыли. Геннадий сидел, съежившись, как от холода, Иннокентий Павлович принялся насвистывать унылый мотивчик.
— И черт меня дернул! Сколько неприятностей из-за тебя… Вот что, уважаемый. Поигрались — и хватит! Завтра пойдешь к Соловьеву…
— А почему не вы?
— А потому что я тебя умнее в двадцать один раз!..
Иннокентий Павлович умолк, поскольку еще не видел Геннадия вежливо-дружелюбным, с зеркально-непроницаемым взглядом.
— А у меня к вам покорнейшая просьба, — сказал Юрчиков негромко и как бы нарочито замедленно. — Давайте, Иннокентий Павлович, забудем обо всем.
— Не понял…
— Я не возился с «Мартой», вас черт не дернул…
— У меня к тебе тоже покорнейшая просьба, — начал Иннокентий Павлович в таком тоне, что Юрчиков заранее встал, чтобы уйти, не дожидаясь просьбы. Но Иннокентий Павлович порядком утомился и не испытывал желания заниматься любимым делом — создавать легенды о себе, о своей нетерпимости, грубости, вспыльчивости и прочих грехах. Что поделаешь: у всех есть маленькие секреты; Билибину было бы скучно жить, не имея своего. И вместо того чтобы нагрубить, как собирался, — тут Гена не ошибся, — он закончил устало: — Просьба: взять карандашик, бумажку, прикинуть, что нам нужно, и с этой красиво перепечатанной бумажкой завтра явиться к Соловьеву.
Как порадовался бы Старик, услышав такую солидную, вескую речь! Иннокентий Павлович, вздыхая, вдалбливал Юрчикову истины, которые полагалось знать уже ребятам старшей группы детского сада: что их идея может считаться их идеей лишь до тех пор, пока она не родилась, а с этой минуты она принадлежит обществу; что время великих открытий с помощью двух гвоздей и катушки крепких ниток давно прошло; что впереди непочатый край работы, если даже подключить человек десять — год обеспечен, условно, конечно, с удержанием пятидесяти процентов за испорченное оборудование, которое надо еще достать и которое сожрет значительную долю институтского бюджета…