Немного отдохнув на удачном, по его мнению, образе, позаимствованном из уголовного кодекса, Билибин постепенно воодушевился и закончил свое поучение той самой мыслью, которую позднее высказал Старику и которая во многом способствовала живучести легенды об избиении Юрчикова, — мыслью о физическом истреблении людей, бросающих на дороге бесценные идеи.
Геннадия не убедила, не проняла даже эта достойная речь. Он обещал подумать, но для того лишь, чтобы вновь не обострять отношений с Иннокентием Павловичем. И только домашний анализ, проведенный бессонной ночью, показал, что выхода у него нет, к Соловьеву придется идти, хочет он того или нет. Он очень не хотел. Казалось, три года, которые он провел в институте, кричат сейчас ему каждым своим днем: не ходи!
Но многое изменилось, теперь он был человеком самостоятельным, и это внушало надежду.
Оставались еще его отношения с Василием Васильевичем. Ирина Георгиевна, едва он, отсидев ночь, вернулся из ярцевской милиции, позвонила в тревоге, а когда успокоилась, сказала со смущенным смешком: «Между прочим, Василий Васильевич, кажется, все понял… Я тебе просто в порядке информации…» Юрчиков от такой информации чуть трубку не выронил. Он и с Соловьевым в коридоре главка разговаривал демонстративно, опасаясь, как бы тот не потребовал объяснений, и в институте держался с ним отчужденно по этой причине. Однако Василий Васильевич, судя по всему, не намеревался выяснять отношения. Геннадий готов был простить ему за это все обиды; одна мысль о возможном объяснении бросала Юрчикова в испарину. Теперь, когда он не виделся с Ириной Георгиевной, ему, казалось бы, проще было встретить упреки Соловьева. Но получилось наоборот: раньше он мог, обезоруживая, ответить, хотя и не очень уверенно, но искренне: «Я люблю ее…» Сейчас Геннадий вряд ли сумел бы ответить так. Что-то случилось в тот вечер, Юрчиков вспоминал о нем с отвращением.
Даже если бы Геннадий справился с собой и не стал принимать в расчет все эти чрезвычайные обстоятельства, то и тогда многое оставалось неясным. Например, как он, покинув институт и работая совсем в ином месте, сможет продолжать свои исследования? Но как раз за ответом на этот вопрос и посылал его Иннокентий Павлович к бывшему наставнику… Надо было идти!
Утром по дороге в институт Геннадий проигрывал в воображении различные варианты своего разговора с Соловьевым; еще не став человеком интеллигентным в полном смысле слова, Юрчиков уже приобрел эту дурную привычку, тем более дурную, что разговор всегда происходил по варианту непредусмотренному. В сильной своей сосредоточенности Юрчиков порой даже бормотал: «Если он так, то я так, а если он так, тогда я…» Прохожие смотрели на него с уважением, а придя на работу, рассказывали сослуживцам, что повстречали на улице молодого гроссмейстера, судя по всему занятого подготовкой к ответственному матчу. Ход мыслей у гроссмейстеров, как известно, иной, но об этом известно далеко не всем.
Между тем прохожим повезло куда больше, чем они предполагали: они встретили человека, который, возможно, вскоре должен был оказаться гордостью Ярцевска. А возможно, и нет. Все зависело от ряда обстоятельств, и первым в этом ряду стояло отношение Василия Васильевича к некоему открытому Геннадием явлению — к явлению, а вовсе не к самому Юрчикову, как думал тот в простоте душевной. Если бы речь шла о какой-нибудь ерундовой идейке, тогда Геннадий был бы прав. Но Василий Васильевич в таких делах хорошо разбирался.
Сначала он долго не мог понять, о чем идет речь, потому что Иннокентий Павлович поднял его утром, еще сонного, с постели. Сначала он понял только, что речь идет о Юрчикове, и выпуклые голубые глаза его, ясные после сна, как у ребенка, затуманились: с некоторых пор в этом доме имя Юрчикова не упоминалось. Он поскорей увлек своего друга под локоток на садовую скамейку, подальше от Ирины Георгиевны, и стал внимательно слушать. И едва он осознал удивительное сообщение, как все мелкое, личное, пошлое сгорело в его душе, словно грязная ветошь в очищающем жарком пламени. Он даже не ощутил зависти или досады, хотя немногие на его месте удержались бы от таких чувств. Все-таки именно он руководил три года Геной Юрчиковым, именно ему полагалось бы сейчас праздновать победу. Но Билибин есть Билибин — этим все сказано!
Юрчиков, которого утром некоторые прохожие принимали за гроссмейстера, думал как начинающий: мол, он так, а я тогда этак… Василий Васильевич, которого никто не принял бы за гроссмейстера, потому что он не стал бы бормотать на улице, мыслил истинно как большой мастер — не отдельными ходами, оценивал позицию целиком.